— Вот видишь, как мы живем, — смущенно улыбнулась Леокадия. — За лучшую квартиру нам платить нечем, а здесь китаец берет не дорого. Ты наверно, не ожидал, что мы живем так плохо? — сказала она, помолчав. Ведь нас шестеро — мама, папа, три брата и я. — Она снова помолчала. — Ну, садись, не бойся, у нас все чисто.
— А я не боюсь, — тихо ответил Леонид. — Просто думаю, как вам здесь тяжело.
— Ничего, вот закончу гимназию и буду работать, тогда легче станет. Ну ты садись, садись. Мама на работе, папа куда-то ушел, а братишка на улице.
Она подвинула табуретки к столу, достала учебники. Заданные на завтра уроки показались Леониду на редкость легкими и его удивило, что они так быстро с ними покончили.
— Не устал? — спросила Леокадия.
— Нет, что ты! — Леонид ощущал какое-то необычайно радостное чувство, испытываемое впервые в жизни, от того, что рядом была милая, большеглазая девушка. — А ты не устала?
— Нет. Тогда, давай, займемся прохождением старого.
Они долго сидели за стареньким колченогим столиком, склоняясь над учебниками. Временами волосы девушки касались щеки Леонида, он старался не шевельнуться, что бы подольше продлить это прикосновение. А Леокадия старательно объясняла то, что до этого казалось Леониду таким трудным и теперь неожиданно становилось понятным.
— Ну, на сегодня хватит, — сказала Леокадия. — А сейчас будем пить чай. Только у нас ничего вкусного к чаю нет.
— Нет, спасибо, я не хочу. — Но и уходить Леониду очень не хотелось.
Леокадия ушла за перегородку, загремела чайником, вышла через несколько минут принесла кипяток. Она налила в кружки чай и поставила тарелку с какими-то блинчатыми пирожками.
— Ты, наверно, еще не ел тянбины с туфой? — спросила она. — Тянбины это блины из кукурузной муки, их напротив, в харчовке, жарят, а туфа — это творог из соевого молока. Вот мама и придумала делать блинчатые пирожки. Они очень дешевые получаются. Ты ешь, ешь, они вкусные!
Леонид взял пирожок. Действительно, он был съедобен. Но вкус был какой-то незнакомый, ни с чем не сравнимый. И вдруг ему стало мучительно жаль Леокадию, подумалось, что она, наверняка, часто бывает голодной, если вынуждена есть вот эти китайские блины и творог из бобового молока, которые едят только самые бедные китайцы. Какой-то особенно унылой показалась эта китайская фанза. Он знал, что многие русские живут очень бедно, но никогда не предполагал, что эта бедность может достигнуть таких ужасающих размеров.
— Мы вот уже три года живем в этой квартире (слово «квартира» в отношении этой убогой лачуги звучало нелепо), — как бы отвечая на мысли Леонида, сказала Леокадия. — Папа никак не может устроиться на постоянную работу, а мама работает санитаркой в больнице. А папа говорит, что жене полковника неприлично работать санитаркой. Я самая старшая в семье, я еще помню как мы в России жили. А братья учатся — один в Русском доме, а другой в лицее святого Николая. Папа тоже не хотел его туда отдавать, говорил, что из него католика сделают, а мама настояла, все же братишки там сыты и одеты. А самый младший на будущий год тоже в школу пойдет, может удастся и его в Русский дом устроить.
Леонид часто видел на улицах Харбина мальчиков в матросской форме. На всех очередных панихидах и молебнах воспитанники Русского дома обязательно присутствовали и приходили строем во главе с директором Подольским, носившим форму морского офицера. Русский дом существовал, в основном, на пожертвования и маленькие матросики с кружкой на груди и щитком с бантиками ходили по улицам, останавливали прохожих и когда в кружку падали медяки, прикалывали жертвователю бантик и четко козыряли.
— Мы как приехали в Харбин, — продолжала Леокадия, — сначала сносно жили, вещи продавали, в ломбард закладывали. А потом и закладывать нечего стало! — Она горько усмехнулась, движением головы откинула прядь со лба. — Если бы ты знал, как мне надоела эта нищета, экономия на каждой копейке! У меня вся надежна на то, что мне удастся устроится на работу после окончания гимназии!