Историческая часть кантовских рассуждений о Сведенборге заканчивается попыткой философа оправдаться перед читателями, чтобы те не судили его строго за выбор столь неблагодарной темы, которая, кстати, мол, и была навязана ему расспросами и назойливостью любопытствующих и пребывающих в праздности друзей. Однако Кант не был бы Кантом, если бы при этой работе он не преследовал другой, более важной и, несомненно, единственно подлинной цели. При этом он не без гордости утверждает, что достиг ее. Такой целью стала для него метафизика, которая всегда составляла и будет составлять суть всей его философской работы. Таким образом, уже задолго до знаменитой «Критики чистого разума», центральным вопросом которой и будет вопрос о том, как возможна метафизика как наука, Кант много размышлял над проблемами метафизики и метафизического метода. В «Грезах духовидца» вслед за «Ложным мудрствованием в четырех фигурах силлогизма» он настойчиво проводит мысль о необходимости интеллектуальной проверки метафизики и ее основных положений, в резко-сатирической форме, как мы имели возможность убедиться, обыгрывая ее традиционные понятия, дефиниции и цепочки логических умозаключений. Другое дело, что для реализации этой цели он изберет здесь творчество Сведенборга, как своего рода карикатуру на поиски метафизики сверхчувственного мира, которой он и вынесет свой уничтожающе-обвинительный приговор.
Кант увидел, в частности, два рода пользы, которые принес ему этот труд о Сведенборге. Первая, как считает он, заключается в решении задач, которые «ставит любознательный человек, когда он разумом пытается выведать у вещей их тайные свойства. Но результат слишком часто обманывает здесь надежду, как ускользнул он и на этот раз из наших рук, жадно простертых» [50, с. 348]. Вторая польза от метафизики, полагает он, более соответствует природе человеческого ума и заключается в следующем: «Она следит за тем, исходит ли задача из того, что доступно знанию, и каково отношение данного вопроса к приобретенным опытом понятиям, на которых всегда должны быть основаны наши суждения». В этом смысле метафизика ассоциируется для него с наукой о границах человеческого разума. И хотя Кант прекрасно понимает, что в данном сочинении еще не обозначил с точностью этих границ нашего познания, но определенные наметки в этом направлении все же были им сделаны: он решительно освободил внимание читателя от тщетных поисков ответов на вопросы в другом, т. е. потустороннем мире духов. Пользу этого труда он видит, таким образом, в том, что рассеял ложные иллюзии и пустое знание, освободив тем самым место для мудрости и полезных наставлений. Здесь он с юмором ссылается на сходство сложившейся ситуации, с той, которая, согласно молве, приписывалась когда-то древнегреческому философу Диогену, который, якобы, сказал когда-то своим зевающим слушателям при виде последней страницы одной скучной книги: «Смелей, господа, я вижу берег» [50, с. 349]. Припомнил он здесь и другого величайшего мыслителя древности — Демокрита, который (как и читатели Канта до знакомства с его книгой о Сведенборге) блуждал в пустом пространстве, куда он вознесся на крыльях мотыльков метафизики и развлекался там духовными видениями. Теперь же кантовская вяжущая сила самопознания подрезала эти шелковые крылышки, благодаря чему и произошло возвращение «на низкую почву опыта и здравого смысла». И эту почву, полагает он, ни в коем случае нельзя покидать безнаказанно.
Завершает работу о Сведенборге короткая третья глава второй части, в которой Кант помещает то, что он называет «практическим выводом из всего сочинения». Здесь содержится, разумеется, не один, а целый ряд положений, для обоснования которых и был написан текст работы. Познакомившись с этим ее фрагментом, лишний раз убеждаешься, что действительно фигура Сведенборга стала для него хотя и важным, но все же только поводом (или примером) для осмысления куда более серьезных философских вопросов, нежели просто анализ многотомного труда шведского духовидца. И тем не менее, именно благодаря этому анализу Кант сумел наиболее ярко, образно и в категоричной форме выразить целый ряд давно созревших в его уме положений относительно природы и границ человеческого познания, что, на его взгляд, и составляет главную проблемную область метафизики. Он полагает, что настоящий ученый должен не просто удовлетворять всякую любознательность, но и уметь ставить пределы жажде человеческого познания там, где начинается невозможное.