Успели тени в мрачные темницы;
Прозрачные ключи единым духом
Там почернели; рыба кверху брюхом
Пошла наверх; и было в красной розе
Болезненное что-то, и в угрозе
Шипы её торчали. В диком страхе
Я демона признал в невинной птахе,
Что душеньку мою в обличье новом
Решил украсть под сумрачным покровом,
И всюду, где бы я ни сплоховал,
Меня толкало в каменный провал.
И маялся, и всё я клял сначала,
Но Нянька Время люльку раскачала.
Я осмотрелся, и обрел терпенье,
И возношу богам благодаренье
За то, что ты со мной, за то, что вскоре
Молитвами твоими стихнет море
Томящей жизни».
Он закончил. Оба
В молчании сидели. Да и что бы
Могла сказать Пеона? — Бестолково
Звучит в такой момент любое слово:
Нет смысла подступаться к крокодилу
С мечом; вотще выказывает силу
Кузнечик солнцу. И, вздохнув, сначала
Пеона пристыдить его желала
За эту слабость, но напрасно губки
Она кусала: как в больной голубке,
В ней было сил для горького упрёка.
«Неужто это — всё? — вздохнув глубоко,
Она спросила. — Странно и печально,
Что тот, кто был задуман изначально
Как полубог и должен был остаться
В легендах наших, будет воспеваться
Лишь простодушной девою за прялкой,
Что станет петь, как он, скиталец жалкий,
Не веря, отрицал в самой основе
Существованье истинной любови;
Как вяхирь ветку с тисового древа
Ронял пред ним, припомнит эта дева;
Как умер он; а также как на славу
Любовь над ним устроила расправу;
Закончится баллада жалким стоном. —
Но ты, кого зовут Эндимионом,
Ты песней стань серебряного горна
И в небе рей, в котором так просторно!
По вечерам и я влюблённым взором
Стремлюсь наверх — к серебряным озёрам,
Где озарённые закатом тучи
Волшебные напоминают кручи;
И острова, и золотые пляжи,
И улицы я разбираю даже,
Где кони скачут; вижу, как цветисто
Там высятся дворцы из аметиста.
Я знаю, недоступно мне всё это,
Ужели горнего не видеть света?
Но веришь ли, в душе благоговея,
Провижу я источники Морфея,
Каналы, что прочерчивают воздух…
Пелёны даже в ласточкиных гнездах
Нежней бы не заткал челнок паучий,
Чем небеса — фантазией могучей!
Пускай миры эфирных начертаний
Воздушней породивших их мечтаний,
Отвергнуть жизнь за то, что сей подарок
Не столь обворожителен и ярок,
И подвиги забыть, и благородство
Фантазий ради — это ль не юродство?»
В смущенье горьком был Эндимион,
И, словно тяжкий отгоняя сон,
Он веки чуть раздвинул. Так же бризов
Встречают мотыльки внезапный вызов,
Распахивая крылья чуть пошире,
Когда Зефир командует в эфире.
Как ни страдал он, мнилось, что чудесной
Он манны вдруг попробовал небесной.
Приободрясь, промолвил упоённо:
«Похвал от мира жажду я, Пеона,
Но хилый, сонный призрак — что он может?
Ветрило он никак не потревожит.
В бездействии мой парус обтрепался.
Ушёл я с корабля, да, я расстался
С ним, неподвижным. Высшие надежды,
Когда я в небо устремляю вежды,
Соизмеримы с радугой в размахе,
И не хочу в земном копаться прахе.
В чём счастье? — В том, чтоб разумом стремиться
К союзу с вечным — и преобразиться,
Времён, пространств одолевая сферу.
Взгляни на небеса, пойми их веру;
Прижмись губами к розе; чти мгновенье,
Когда свершится одухотворенье
Ветров свободных музыкой, и чудо
Эола извлечёт она оттуда,
Из чрев их светлых; а потом в могилах
Проснутся песни предков наших милых,
И призраки пророческих мелодий
Закружатся среди лесных угодий
Над каждым следом бога Аполлона;
Потом рожки заплачут сокрушённо
На месте давней битвы. Над поляной,
Где засыпал Орфей, малыш румяный,
Родится колыбельная лесная.
Мы чувствуем ли это, сознавая,
Сколь одиноки мы и сколь похожи
На странствующих духов? Но вокруг
Есть тысячи событий, что не вдруг,
Но исподволь приводят под начало,
Которое короной увенчало
Весь род людской. Из дружбы и любови
Сей выкован венец; в первооснове
На дружбу уповаем, безусловно:
Спокон веков она блистает ровно;
Но каплю света, что горит в зените,
В конце невидимой для глаза нити, —
Зовут любовью. Сочленяя звенья,
Она — бродило, светоч, дерзновенье
Порывов наших. Боже мой, как сладко
Смешаться с ней, растаять без остатка
В её лучах! И только с нею слиться,
Взмыв в эмпирей, душою окрылиться
Зовёт она. Любовь, по существу,
Питает нас и держит на плаву, —
Порой уподобляясь пеликану, —
Отверстою держа над миром рану, —
Чтоб даже тот, кто в силу возвышенья
Имел бы право принимать решенья,
Отсеивая плевелы от злаков,
И вытирать следы позорных знаков
Везде, где проползают люди-слизни,
И он бы, позабыв об этой жизни,
Во сне любовном причастился раю.
Скорей бы онемел я, уверяю,
Чем разговором тишь нарушил эту,
Благотворящую на всю планету,
О том не ведая, хоть это благо
Внушает соловью его отвагу:
Он о любви поёт в лесной беседке
И забывает на высокой ветке
О том, что Ночь на цыпочках крадётся.
Так и любовь, что часто признаётся
Простым смешеньем страстного дыханья,
Мы до конца понять не в состоянье.
Невежествен и я; но как могли бы
Цвести цветы и красоваться рыбы
В серебряной кольчуге; как бы, право,
Земле в наследство отошла дубрава,
И как бы семя в почве прорастало,
И что тогда бы с музыкою стало,
И где тогда бы песни наши были,
Когда б мы не встречались, не любили?