— С седлом, поди, на этот раз?
— Моему не поспеть к тому времени ни за что. Внуздывать придется твою заведомо и на двоих одну.
Двоеверный меченосец в кои-то веки на нее поглядел.
— Не деви́цы-армориканки это разве одежды?
— Брунгильда ей имя, не следует ли знать уже? И одолжила она мне их, на время симбела, — остыв от возмущения, она позабавлено фыркнула ноздрями вогнутого носа. — Право, хоть раньше я того не подмечала, но ты всему даешь наистраннейшие из имен. То, что римляне называли «Арморикой», именуется в северных краях Фризией, а данами Фрисландией. Клянусь, некогда ты и валлийцев «галлецианцами» при мне обозвал.
— Однажды ты увидишь Галлецию собственными глазами и не сумеешь со мной поспорить.
— Нам многое еще предстоит осуществить, прежде чем это «однажды» сможет сбыться.
— Многое взаправду…
Заход дневного светила тем временем вершился, остывая в основанье небосвода уж до самого конца. Дозорный-аквитан, с запаленным факелом в руке в одиночку обходивший стены, при встрече почтительно кивнул сначала своему полковнику, а затем и ее компаньону, что не без труда сумел всё же обзавестись утраченным к себе доверием.
— «Каждый раз, когда ночь окутает сумраком влажным», — воспроизводила выученица латинским эксаметром, как тот вновь удалился, — «Землю, и светочи звезд загорятся…»
— Вергилий был феноменальным поэтом, — выдал себя наконец Агафинос, долго уже слонившийся под ними к одному из воротных столбов, — и, что более того, совершенно никакого эроса не питал к женщинам. Чего, как ни этого, хватает гению для ясности творящего ума?
— И гоже ли так подслушивать, византиец? — возмутился Бодо.
— А к добру ли тайком от всех пускаться на ночь глядя в путь?
— Перестаньте, не творите лишнего шуму. Агафинос, раз ты здесь, до своего возвращения бург я собираюсь покинуть в твоих руках. Сие тебя устраивает?
— Лишь бы плебс ваш устроило, стратиг.
— Тогда решено. Поколе Бодо проберется к стойлам, подсобишь мне бесшумно отпереть ворота.
В ответ на это старик, который, могло показаться, очей вообще никогда не смыкал, бессловно кивнул.
По предречению Фридесвиды осенняя ночь и выдалась на редкость звездной, а потому не такой непроглядной, какой могла нынче бывать. Мускулистый конь, что выигран был ею на том самом турнире в Датской марке и с тех самых пор служил пришельцу из Хиспании скакуном на Севере, стремглав проносился по необитаемым плоскогорьям кельтских королевств. Державши путь на восток, где еще с незапамятных, римских пор пролегал единый известный путнику мост чрез безбрежную реку Северн.
На этот раз тем, кто умещался позади ездока, была уже сама Милосердная. Само собой, тот был заранее готов всю дорогу ощущать у себя на талии ее хватку. Только вот тем, чтобы следовать примеру Двивей и попросту держаться за своего наперсника, она не ограничилась: длани Фридесвиды протиснулись ему аж под самый хауберк и жались там уже напрямую к его подлатному полукафтанью. Теснее, чем стоило ожидать.
Уже в глубокой ночи, с которой благополучно сливался, вороной жеребец спустился с последней пологой возвышенности и перешел всё же на шаг, дабы ступить еще раз — спустя две седмицы — по тому обветшалому булыжнику, коим вымощен был переход из одних земель во другие. Не опасаясь уже особо прикусить себе языки, сопутники заняли друг друга беседой:
— Так что же всё-таки приключилось с тобою тогда в святилище… бриттов, среди Древних камней?
— Долго ж ты, верно, намеревался спросить.
— Уже дольше, чем с неделю, признаться честно.
— Ну что ж, — начала она, — коль дорогу всё одно занять нечем… Не стоит, перво-наперво, думать, что нечто необычайное вообще приключилось и что именно со мной. Идолопоклонники того места встретили меня с миром и без особого разговору направили к старому друиду, с их слов он славился в общине попечителем и наставником. Вот только оказался на деле попросту жадным до крови безумцем, коему в довольствие было прилюдно лишать жизни пленных саксов. С каким упоением бы я ни вникала в его сказы о забытых поверьях, что знакомы мне с малых лет, уверовать в святость жертвоприношенья им было меня не заставить. Что дико, обитатели не то побаивались, не то и вовсе не желали усомниться в его учениях. Все до единого, опричь, как выяснила я, мятежной пиктской охотницы по имени Двивей, давно надумавшей оттуда куда-то перебраться. Как она, знать не могу, но я то прибежище оставила с твердой уверенностью, что прежде знакомое мне ныне мертво.
— Многие вещи из родимых краев в раннем детстве могли казаться тебе другими, и ничего постыдного в этом нет.