Только засмеркалось — явились мы к вратам города. Солёный запах гавани опередил привратников и щедро поприветствовал нас, не успели мы пресечь невысоких стен из древесины ели. Не чванства ради, маменька: в Люнденвике моё имя было на слуху; звучало оно, сомненья нет, как в элдорменском медусельде, так и в толках простых мещан.
Мещан, каждодневным хлебом многих из которых был труд в кузнице, пристроенной там за честно раздобытое мной состоянье (с позволения, конечно же, обоих элдормена и градоначальника). И могла ли знать ты на протяжении этих долгих двадцати зим и лет, что в такое негаданное русло завернёт судьбина твоей до́чи? Ах, увы — присно вьётся Вирд как ей до́лжно!
Первым же делом переговоривши с содержательницей местных медовых залов, я уже было двинулась наружу с хорошими вестями для своих людей, когда мной въявь заинтересовалась одна задавшаяся ростом весну́щатая завсегдатайша. Того, что была из числа весёлых вдов, в своём облике она не скрывала — от этого и встретилась тотчас с неодобрением, воспитываемым во мне с самого детства.
И всё-таки, наверное, удивлю тебя, сказав, что призадумалась над её скабрёзными, очевидными тебе предложениями заместо того, чтобы там же на отрез отказаться. Призадумалась о том, вправе ли я нудить своего последователя жить по моим устоям? Последователя, с жизнью не брезгующего расстаться едино лишь за-ради нашего с тобою счастья?.. В конце концов согласившись, в совокупности тем вечером им обеим я отдала свыше двух с половиною тысяч чеканным серебром, — а ведь некогда такое богатство нам не явилось бы с тобой и во сне…
Не так задолго до теми́, в зале, отведённом нам на ночь, воинская полусотня усадилась за тройку протянутых вдоль стен, накрытых столов. Завидев меня вышедшей пред ними в одиночку — уже не в той мантии, в которой привыкла видеть изо дня в день в монастыре Кукхема, а в мирских мужицких одеждах, — она приубавила свойские беседы и пребывала во вниманье.
“Фризы! Англы! Аквитане! — поименовала я слышно. — Мне чуждо таить от вас правды. Не могу обещать, что все, что даже большинство из вас, последовав за мной в Северное море, вернутся назад живыми. Разбойники да грабители, что встречались на нашем пути здесь, рядом не стоят с угрозами, коими кишат земли и воды нурма́нов. И потому знайте, любому из вас я готова простить волю остаться в Энглаландии и не отплыть со мною завтрашним утром”.
Дружное ликование люда прояснило само за себя: в рядах сидящих не нашлось ни единого отступника. Я подала сигнальный кивок той самой «вдове», и она не теряя времени запустила с улицы внутрь тех, кого ранее представила мне своими «подругами». Одним наплывом ухоженные девушки в безрукавных платьях заполонили вытянутое в длину помещенье, в каждой руке внося кружки, до краёв полные эля.
“Да будет по-вашему, — итожила я, свои же собственные слова произнося с трудом: — Ешьте же днесь, напивайтесь и берите женщину так, будто делаете того в последний раз. Так, чтобы не позабыть этой ночи до самой смерти”.
Упрежу твою тревогу, мать, — натурально, сама в действии я участия никак не принимала, сразу посторонившись к проходу в застенный покой. Со мной же рядом там встала милая Брунгильда — нелёгкой участи дщерь доброго фризянина, прозванного Тонкриком. Двое, мы в отчуждении наблюдали, во что претворялось зрелище перед нашими глазами.
Давясь подогретой пищей, мужи́ на лету вылавливали питьё из женских кистей, а некто, не церемонясь, прихватывал сразу и самих любезных хозяек, усаживая оных к себе на колени и даже поверх стола. Свирель придворного скальда, не сумевшего пройти мимо такого разгула ненанятым, с перебойным трепетом пела не то печальный, не то веселящий мотив поверх зычного звона бардовских лютен. Полый стук подмоклых кружечных доньев мешался в копчёной духоте с бодрой игрою и блудливым смехом.
“Порой, когда сплю, в сновиденьях мне по сий день является моя прежняя жизнь в Доккинге и Кеннемере, — делилась со мною фризка, — и ничто иное, как сегодняшнее грязное торжество, так не напоминает мне о времени, что я провела в неволе. Я не глупа, чтоб осуждать твоего поступка, Фридесвида, я сознаю необходимость такой крайности. Одначе чудовищные растленья, которые позволяли себе со мной подве́домые ярла, нередко и он сам… Извини меня, даже говорить об этом, похоже, мне сложно, не расстраивая себе желудка”, — бледная, она тягостно придержала себя за че́рево и удалилась через пристроенное помещение к чёрному ходу (с той стороны как раз только-только и выгребли отхожую яму).