Гадать не приходится, как неловко мне стало от её откровений. Но что сделано — сделано; всякий кормящийся войною заслуживал того незамысловатого счастья скоропостижной любви — в этом плотская истина природы человека, — и ратоборцы под моей опекой Богу на зло не были исключением. Мысля об этом, я и не приметила, как одна из участниц блудодейства словно ненароком приблизилась ко мне.
По усыпанным крапинками веснушек скулам, косившимся в задорной ухмылке, я без труда узнала в ней «коноводку» весёлых вдов. Чего я, однако, не ожидала… это её порыва накрепко вцепиться в моё плечо и промолвить следующее:
“Надумал укрыться тишком от веселья, раскрасавец?”
Стоит понимать: постриженная в Кукхеме всего с два месяца назад, с едва обросшей за это время макушкой, да ещё и не в са́мом женском одеянии, я действительно могла сойти на вид за юношу. Вот только трудно было поверить, что лично предложившая моей ватаге свои услуги захмелела настолько, что больше меня не узнавала. Не взирая на моё явное несогласие, она затянула меня за собою в покой и силой прижала там в угол.
И всё бы ничего, не окажись я без малого на голову её ниже и на удивление слабей. Её внушительный, надо сказать, бюст, еле вмещавшийся под медя́ной тканью, теснил меня, обездвиженную в запястиях, к стыку стен.
— Да нет же! Как не окстишься ты, нечестивая, вовсе я не…
— Нет, говоришь? — рыжевласка в наглую, как собака, оттянула зубами полу моей туники, и из-за той невольно вывалилась наружу одна из моих грудей. — Ты смотри, и вправду!
Выражения моей обескуражившейся физиономии, должно́, было не описать на бумаге. Способна я, вся запунцовев от смятения, оставалась лишь на возмущённый вздох и то, что последовало за ним:
— Как смеешь ты?! Курва! Довольно, пусти ж меня!
Оглядываясь ныне на этот конфуз не откладывая пера, я не могу не догадываться, что, окажись тогда на её месте всякий муж, я давно без раздумия потянулась бы к ржавеющему лангсаксу, припрятанному под подолом. Выходит, что же? На деле моё сопротивленье было напускным? Что́ в этой распутнице не позволило мне дать ей стоящего отпора — не пойму до конца и в сий час.
Не успела я оглянуться, как очутилась на одном соломенном подстиле с сенны́ми тюфяками. Роба моя как будто сама по себе отворилась нараспашку; она же властно уселась поверх, прямо мне на живот.
— Надо же, это чем ещё будет? — завладел её интересом твой мне давнишний подарок.
— Уймёшься ты или нет? Убери свои беспутные руки!
— Пойдёт мне, считаешь, к лицу такая вещица? — зачинщица нахально потянула за Бехелит, грозя надорвать шнурок.
— Не смей!
Но вот, она успешно сцепила обережь с моей шеи и не без ребяческой игривости втолкала её себе за пазуху, якобы бросая мне вызов. Сама ещё того не понимающая, я слепо приняла его и, идя у той на поводу, бойко набросилась на «веселейшую» из вдов. Вышло так, что мы быстро поменялись с нею местами: вместе с превосходством я заполучила обратно и наш с тобой драгоценный херик — вот только рыжеватое, как сама она, платье её для этого пришлось стащить с конопатеньких пе́рсей вниз. Вдвоём одинаково полураздетые, мы тяжело отдышались и замерли без действия.
— Ну и поведай мне теперь, набожная краса, чем же ты сама не воин? С чего бы недостойна благ, которыми своего ж человека одариваешь, там, в зале?
Эти слова выдернули меня из прежнего равнодушия. В каком-то смысле, дабы рассказать именно об этом, матерь, я и готовлю для тебя это письмо. Мне было по́лно убеждать себя, что между мной и моими приверженцами существовала немереная пропасть. Как долго ещё я собиралась хранить в чистоте собственные руки и совесть, поколе эти добрые люди вязли за-ради тебя со мною во смертном грехе?
Я решила, что не дольше этой полуночи. Что будет гораздо справедливее, если похоть с блудом не обойдут стороной и меня, сродни остальным. И пускай мне прискорбно вспоминать об этом, я всё одно пишу, ибо это правда и в этом ибо моё искупление — не столько даже перед Господом, сколько лично перед тобою, родитель мой.
Одурманившись телесной прелестью, я легла подле другой женщины и предалась с ней пороку.
Столь забывшейся в хмельной усладе её губ, мне и не запомнилось, когда я вынула собственных рук из рукавов, как помогла своей новой подруге раздеться окончательно; было слышно, как за стеной людное веселье продолжалось той же чередой без нашего причастия. В исходе очередного пылкого перевеса она возобладала вновь, уложив меня под собой на спину. Ярко-рыжая блудница улыбалась мне злохитро и по́шло — я не сразу узнала, чего ждать за этой улыбкой.
Градом мокрых, будоражащих поцелуев она прогулялась от моей выи до самого паху, не упуская и одного хоть сколько-то возбудимого места, толк в которых едино что и понимала. По благовоспитанной привычке я чуть не помешала её спуску, боязливо подобрав к себе стопы и принявшись сводить ноги вместе, но, как лишь столкнулись в воздухе колени, проворная успела втиснуть свою светлоликую «мордочку» меж моих стёгон и воровато облизнуться.