Зарывшись ноздрями в пушистый лобковый мех, с пару раз она ещё поцеловала моей промежности с осторожной робостью, прежде чем начать жадно, жадно лобзать её со сладостным чавканьем и причмокиванием. Мало что оставалось мне, кроме как жмуриться с девственной непривычки и трогать себя в воспламенявшейся изнутри груди, пуская на волю свои первые бесстыдные воздыхания от любострастного довольства.
“Н-неужели правда в страсть ей такая жуткая низость, — думалось мне, — неужели слаще и приятней пищи с напитком вкушать ей меня там? Неужели… неужели я действительно так славна́?!”
Позже, когда, стомившись, не назвавшая своего имени «вдова» дремала совсем рядом, на одном тюфяке со мной, доверчиво просунув свою ногу промеж моих двух, я сумела рассмотреть её обольстительное туловище повнимательней. И лишь кое-что начало для меня проясняться, как она по чутью приоткрыла один изумрудный глазок. Её вьющийся волос распутанной волной ложился с щеки на голое надплечье.
— Неужто ты… — я потянулась аккуратно погладить её с чуток раздобревшую утробу.
— Чревата? Так и есть, сестрица. Вот-вот уже под сто лун стукнет.
— От кого же это?
— Бывал со мной в постели грубоватый, но симпатичный сакс, званный Кевлином. Он остановился здесь, в Люнденвике, концом летошней осени. Обрюхатить-то меня обрюхатил, но смылся, так и не уплатив.
— Подло это до ужаса. Клянусь тебе, коль наши с ним пути в Британии скрестятся, я вынужу его послать тебе деньги гонцом.
— Двух сотен с него будет по́лно, — подмигнула она.
Весьма опрометчиво к нам ни с того ни с сего заявился один из подпивших молодцев, ну а когда уже пожалел об этом, то так и тормознул в проёме как вкопанный, с невымолвленным звательным «главарю…» на не обсохших от молока устах. Я же приподнялась с настилу как ни в чём не бывало и уже сидя, полностью нагая, вопросила ему совершенно беззастенчивым, как помню, взглядом.
“Там… — заикался он, сглатывая сквозь судорогу горла, — выйти вас просят… все заедино”.
Моя первая пассия заманчиво хихикнула, со словами «ступайте, моя леди, мне будет тут, с кем вас дожидаться», в виду имея, конечно же, только что не к месту вошедшего. От сознавания того, адамово яблоко молодого паренька дрогнуло пуще прежнего.
Вышла я, как и просили гулявшие, под их радостный хор с кой-как, в последнюю минуту затянутым подпояском, зато хоть не без одежды вовсе, да затем, не промедливши, подошла к одному из трёх столов, без спросу отняла у кого-то из-под носа элевую пинту и стоя опрокинула её в себя как в последний раз.
“Гла-ва-рю! Гла-ва-рю!..” — раздавалось единогласно со всех сторон, вдогонку моим ненасытным глотка́м, что рвались, казалось, наверстать всё пьянство, кое я упустила в юности по вине аскезы. Дешёвое пойло представало мне от заведённости слащавейшим нектаром, и я жмурила глаза, не прекращая заливать им себе нутра даже на миг, значенья не придавая больше каждому, кто со стыдом таращился на туниковы полы, лениво и оттого чересчур откровенно запахнутые на моих трепехавшихся, мокших от стекавшей на них пены грудях.
Вмиг, опорожнённая, кружка с глухим ударом приземлилась дном на стол, а из моей глотки невозбранимо изверглась похабнейшая отрыжка, силище которой позавидовать мог любой мужчинский причастник того застолья. Разумеется, встречена эта неженственная выходка была с возбуждённым почётом от бойцов (тех, кто ещё не уединился с искусницами «древнейшего промысла» на полу под лавками и столами) и не двумя, не тремя «за главаря!», вершащихся здравицами в мою честь. Ещё с несколько раз напомнив так этим людям, что до сих пор достойна зваться их лидером, я вернулась к своей полночной любовнице уже до са́мой зари.
Время шло, и, до забвения пьяной, мне в кои-то веки позабылись с нею суровости этой столько же твоей, сколько и моей «энеиды», что томительно тяготили мои тело с душою. На те пару часов мои сбруя и копьё, кара дождя и ветра, прах преодолённых мною троп да страх расстаться с жизнью в безрассуднейшей из схваток, так и не подобравшись ближе к тому, абы снова тебя увидеть, — всё это затянулось одним приту́пленным шрамом под заплатой скромной сердечной радости, растворилось там, пусть преходяще…
К первому петушиному крику, что забавит, конопатой коко́тки возле меня уже не было. Не было, как выяснилось, и её «подруг» — по неубранному медовому залу были лишь без порядка разбросаны жертвы похмелья, пробуждавшиеся с неохотой. Прослывший закалённым и неослабным пьяницей ещё в родной Фризии, один только Регинхард бодро звенел уполовником по котелку, докучая соратникам.