Верю, нет смыслу вдаваться в последние приготовленья к плаванию. Той же датою, что важно, не позже полудня второго февраля, наконец-то отбыли мы со сподвижниками из доков острова. Этим утром только спущенный на мель, «Арторий» отправлялся в своё первое странствие; сопроводивший его бывалый «Трананн» — одному Богу только известно в какое. Не предавая обычая, фризы под сомнительным, но в чём-то многообещающим предводительством Регинхарда целиком погрузились на замыкающий корабль, поколь англы заедино с Брунгильдой остались со мною на флагманском.
Держась не так давно ещё светлого борта ясеневой кормы, дочерна просмоленного дёгтем, я — в солидных сапогах и прежде ношенном некоим бандитом гамбезоне, но с мёрзнувшей от коротковатой стрижки головою — с прощальной печалью оглядывалась на заняты́е пристани Люнденвика, не успевшие пока исчезнуть вдали. Там, показалось мне, в толпе собравшихся провожать суда зевак-обывателей мелькнуло знакомое мне лицо, ухищрённо рыжебровое да ещё и в медно-каштановом платье.
Девушка не самого «тяжёлого» поведения (как будешь тут, ведь имени её я так и не дозналась!) улыбчиво и будто бы мне одной лично сделала ручкой, на подозрение лукаво. По зову чутья прощупав себе пояс, я вдруг помянула, что имела при себе до этого, когда ложилась спать, кошель пенингов на сто, а днесь уже не имею.
“Курва всё ж таки курвою”, — как могла, старалась я спрятать усмешки, да над собою в том числе; благо, хоть крест твой в этот раз никуда не делся с моих персей.
А тем временем, пока гребцы за моею спиной сушили вёсла, пятёрка мачтовы́х, завербованных перед самым отплытием у тёртого отставного моряка, поднимала, в пример догоняющему шне́ку, парус из овчины и льна. Вирд-Судьба вела нас в Большую землю, за последней и единственной зацепкой, что способна была помочь мне найти тебя, моя кровь и семья.
До последнего родная и тревожная за тебя дочерь,
Гриффита
Дуар-ан-Энез: Ноябрь, 870 от Р. Х.
Но, предчувствий полна и всего опасаясь, Дидона
Хитрость раскрыла его, — обмануть влюбленных возможно ль? —
Близкий отъезд угадав. И молва нечестивая также
Ей донесла, что суда снаряжают к отплытью троянцы…
Стихи 296-299
Знакомый покой озарял последний негашеный факел. Знакомый сенник колол под лопатками сызнова обнаженную на его лохматой посте́ле, заслонившую себя вверху от нечаянной робости — от нее же пунцовую в ланитах и намокшую в очах. С недальней высоты его карего взгляда — взгляда самого близкого ей компаньона — воевода казалась теперь беззащитнее заблудшего агнца, немощней безгрешного чада, и густо ложился окрест главы ее серебристый волос, переливчатый в свету единственного пла́меня.
Ненастойчиво Бодо развел в бока чресла ее точёных ног, обнажая столькими годами укрытое между них. Выражение, кое встретило его, справедливо было назвать умоляющим, лишь вот и сама Фридесвида затруднялась сказать, о чём именно оно умоляло. Угловатое, выразительное лицо ее мужчины смотрело на это с какой-то сведомой полувовлеченностью, без щедрости на уступки. Ровно так же — уж спустя миг — вторгся он «без стуку» в ее деви́чье лоно.
Уста затрепались в ознобе, не в силах унять вызволенного из груди стенанья; сомлев, руки отвяли от раздетого туловища, и две зрелые перси предстали из-под них чуть отпрянувши одна от другой. Прямо промеж, в разлоге грудины, подскоками билось на шнурке не снятое с выи червленое распятие, будоражась резвыми поступательными рывками мужской талии, кою стеснили возднятые кверху бёдра.
Смуглые, огрубелые от мозолей длани без пощады сминали плоть по-женски рыхловатых боков, податливых, как неспекшаяся глина. Своим сильным удом южанин продирался в жаркие, вольглые недра девьего чрева, в ранимые и изнеженные, в не тронутые как два с небольшим десятка лет, однако делал это — и можно было понять его — как привык: отнюдь не тратил воли и сил на поблажки. Со взором увлеченного добычей зверя он стремился изничтожить в созревшем тайнике ее утробы последние осколки драгоценного целомудрия.
Зеркала же ей души в отклик тому прищуренно сочились слезами. Фридесвида была испугана, по́прана, уязвлена́, и пристыжена, и обесчещена, исступлённа, разнуздана и предана́ абсолютному блаженству. Казалось, не горела так в алтарном пламени сама Дидона насмерть, как сгорали сейчас самые мыски́ ее грудей, как румянилась от единого прикосновенья кожа, залоснившаяся испариной аж до нежного, фаянсового глянца.