Послабела мужчинская десница и, как по велению, разжала рукоять, а сам он мямлил в своей дрёме, точно бы ребенок. Да вот ей-то самой, хоть убей, больше не спалось. Не вытерпев с улицы еще одного шороха, «Фридесвида» тишком набросила на себя балахонистый, принадлежащий ему полукафтан с портами и крадучись вышла босиком через черный ход.
Невзрачные, затянутые небеса за скрипучей дверью висли над прибрежным люнденвицким заулком, столько же неблаговидным. Слонясь к строенью медового зала, сбоку от пристенной лавы на холодной и сухой земле устроился в уединении поникший Кевлин, с одной ногой протянутой вперед, другою — согнутой в колене. Отнюдь не похоже было на него просиживать веселье наособицу, да и выглядел он в общем и целом не сказать чтобы даже выпивши…
— Коль не гуляешь, спать иди в барак и не будь помехой.
— Вы ей также там высматривали, полковник, весь вечо́р, не скроете…
— Положим, так. Тебе, дурак-повеса, что с того?
— «Подруг» я расспросил, «вдов», вот что… Молвят… с две седмицы уж как опочила Элисса, разрешаясь от бремени, при родах… да разом с дитя́тею.
В гробовой, могильной тишине та прошагала его стороной и присела на скамью невдали. Время, от них в отличие, на месте не стояло и мерно текло мимоходом. Сама такого от себя не ожидая, только расставшаяся с невинностью без всяких слов усмехнулась.
— Потешного-то в этом что?..
— Вот как звали ей, выходит. Элисса… Матерь мою, то и забавит, звать ровно так же. Когда так, и Дидону греки часто назовут Элиссою, «киприоткой» сиречь. Как знать, такое вот стеченье…
— Раз так… нет же… стало быть… — мешался он краснея.
— Верно смыслишь, верно. Аглийской да саксонской крови во мне хорошо если половина. По матери валлийка буду, какие тебе столь, как помнится, неми́лы.
— Ну, она всё ж таки… сиречь Элисса, еще б мила! — открестился рыжеволосый. — Нет же ж, не обесудьте, леди, и вы, вы не меньше милы мне…
— По́лно, по́лно! Врать-то зачем, гезит? С военачальником будь честен. А насчет ней ты всё ж прав, милей веселой вдовы в нашем крае уж не сыщется нипочем. Не угадала б, что подобное скажу, но… кому, как не нам с тобою, того понимать.
— И не дознаться ж днесь, дошли ль до ней от меня те двести пенингов, гонцом…
Утробное урчание з-за сворота к выгребным ямам как раз выдало Брунгильду, урывками и совершенно по случаю за теми двумя подслушавшую. Ноябрь был на самом носу, и солоноватый дух незамерзавшей гавани этим троим о том напоминал. По́верху далекого цоколя осеннего небосвода тем часом начало светать.
* * *
Две дюжины снаряженных парусных лодок рознящихся величин не рушили своего строя уже столько же, если не больше, лун и шли всё береговыми водами Старого континента вслед за урвавшейся тройкой шнек, объединяло которые одно бело-чёрное начертание — длинный, латинский крест, известный чуть ли не всему беспредельному Северу. Попутный бриз лениво трепал груборунные ветрила заедино с водруженными на их мачты стягами, кои каждый знаменали по уэссекскому или мерсийскому элдормену, что судно-другое пожертвовал этому негласному странствию из собственной заводи.
Сродни волчьей стае, движущейся с быстротою слабейшего, плыли они не ходче самого отстающего кнорра. Вопреки тому, как накоротке от мели́, от побережья некогда великой Галлии ползла эта флотилия, с давнего отбытия она досель еще не стала ни на один причал: ни во Фризии, ни во Франкии, ни во Бретани… Времени терять было нельзя: оно вершило судьбу не одного, не двух и не десятка народов с их королевствами.
Распустив седые волосы по ветру из-под шлема, витязь с рубилом на стегне́ взгромоздил тяжелый меховой сапог поверх борта из ясеня, зашедшегося от многолетней гнили скрипом, и, придержавшись за канат форштага, всмотрелся во мглою крытую даль. Завербованный за кружкою меда пред самым отплытием, «Старый капитан» людям Милосердной так никем и не представился, а посему единодушно окрестился так. Именно отданный под его главенство корабль, а не флагманский, как ни странно, вел за собою два других: побороть его судоводческий опыт, как и умелость с оснасткой, никому попросту было не под силу.
Некий древний и худющий старец — тот самый «незнакомец» из Кабаньей рощи, что под Доммоком, — еле проступил сквозь суетливую, толкучую гурьбу вымоченных рубах да туник к палубному носу. Приберегшие зброи гребцы и легко одетые мачтовы́е за ним, умещавшиеся с божьей лишь помощью под парусом этого узкого, вытянутого дека, изрядно разили, не стаивая скверной подробности, стоялой мочою и потом. Этот же себя нарекал яко Беда Преклонный, и поделом: немногий вскормленный земною твердью хвастается тем, что перевалит уж ему за пятидесятый год, однако… Костлявой кистью он прихватил на лету капюшон своего балахона, который то силившийся, то утихавший вновь порыв, подтрунивая над ним, норовил сдуть с налысо бритой сивобородой главы, а то и в последний раз ту простудить.