— Не на суше разве остались жёны с конницею всей, не в Кукхемском монастыре?
Фризская девушка, облаченная в мужское, умело оперлась тазом и запястьями на самый край кормы, скрестила ноги и сардонически над ним насмехнулась:
— Я тебе еще не жена, «кронпринц». Ты мне скажи лучше, кому из нас двоих паче следовало б остаться там? Я-то за себя постоять умею.
— Молвить так со мной ни одна простолюдинка еще не смела…
— Вспоминать об ушедшем толку не будет. Титла ты лишен, изгнан и обесчинен, а стало быть, от нас, ратных, ничем больше не рознишься. И от меня вместе с тем, это к слову… Уж поверьте, «Ваша Честь», мне привыкать приходилось к гораздо горшему.
— Это к чему ж, крестьянка, на выдержку?
— Нет, извини уж, не удобно для того время в сий час… — придержала она ворчливого живота отвернувшись.Тогда уж отвернулся и Кловис сам да скрозь ночную темь устремил бессонный взор к франкской суше, видневшейся в паре верст от левого борта. Отсель она представала ему такой близкой и такою именно,
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ
―――――――――――――――――――――――――――――――――――――――
¹ "Дуарнене" (игровой транслит с оригинального Douar-an-Enez, брет. и фр. Dournenez).
² воина (др.-сканд. rekkr)
впрочем-то, была в действительности уже много дней, но на деле оставалась для него поистине недосягаема: оставалась опротивевшей навеки родиной, исповедовать другим о которой он непрестанно борол стыда.
— Да, как помянула ты, изгнан и обесчестен я кровным отцом, сводным братом да мачехой со́ свету сжит. Но на этом далеко не всё. Прежде прочего, я лишен того, что мое по праву, наследия и отчины лишен. Много ль тебе известно о Франкии, де́вица?
— Коль я была еще дитятею и под себя ходила, франки прежде данов покоряли мой народ и мой край, вот, что мне известно.
— И дураку ведь понятно, кого из этих двух ты выбрала б себе в покорители, не так разве?
— Свободу бы я выбрала, не взирая ни на что. И в стене щитов Фридесвиды, кеннемерской предательницы, я ей впервые сроду обладаю. Здесь я ратоборец, и боец, и равна в кой-то век мужчине. Я не желаю возвращаться назад, и оттого… — она, будто б невзначай, смягчила вдруг свой тон, как делала то наедине со своей леди, — и оттого, наверно, не пойму всё твоего рвения ко мзде, к утерянной когда-то власти. Может, я действительно, как ты говоришь, крестьянка, с самым что ни на есть наивным, крестьянским простодушьем и не смогу никак познать размашистой тщеславности, к которой, ей-Богу, тянет вас двоих, как мух до свежего мёду.
— «Двоих» ты сказала?..
— Странно так это… Еще давно это приключилось, с полутора месяца тому назад, а заботиться об этом я всё не перестану. Наша леди, видишь как, возжелала дознаться у меня, у меня одной лично, какими окажутся чуть что мои слова для ней, ежели… ежели возомнит она себя бретвальдою да посягнет, мол, огулом на всю Энглаландию.
— Однако… — подивился тот.
— Вот как бы ты, «цесаревич», к такому притязанью, гадаю, отнесся?
— Потомки Дагоберта-каролинга закрыли на мое бессудное гонение глаза, и в отместку, вперекор своим кровям, я волен закрыть глаза на их право властвовать. Я свыше, чем рад буду наречь Фридесвиду своей королевой и поддержать ее претензии, дойди оно до этого.
— К тому же и моя душа лежит. Отрадно знать.
Один лишь только храп непробудного Кевлина тревожил в ту минуту тишину на «Луцие», меж лав которого люди положили голов до восхода. С зевком потянувшись, темно-рыжая легохонько качнулась за́ борт:
— До Дуар-ан-Энезу, говорят, сутки считанные остаются. Прилечь бы уж нам, не думаешь? Пускай настил промерзл, волгл и сыр да волной впридачу укачан, по-иному сил не наберешься и досуга слаще в открытом море не приищешь. Пойдем, «изгой-отверженец».
— Пойдем, раз так…
На рассвете, за мысом, как и предвестил «Старый капитан», их подстерегал туман, беспроглядно застеливший всю околицу. Несказа́нная безмятежность залива могла показаться едва ли не обманчивой, но оставалась пока нерушима. И всё равно Гриффита, не под своим именем славная на белом свете, стояла у самого носу своего «Артория» и, заведя руки за спину, всему внимала настороженно.
Во многодневном путешествии ее как никогда выручал тот же самый деревянный обруч, державший в узде спутанные пряди, покуда те, как назло, подрастали в самом пути. Дражайший «Бехелит» был припрятан за пазухой невдалеке от сердца, а скандинавские меч с прославленным кинжалом, как и надо, выглядывали с-под гамбезонного подола, — словом, она была досконально готова свидеться с тем, что уготовит ей грядущее.