— «Дрихте́на»?! — возмутился бледный, обрюзглый га́ллек. — Регент Секса прислал кого ни попадя! Это просто оскорбительно!
— Ты, Сило, всему оскорбиться горазд, — подсмеялся над ним Гундинсальво, пощипавши козлиную бороденку.
Заморская гостья проглотила это замечание флегматически невозмутимо, как умела. Собралась.
— Пускай так. Но компаньон, кто подле меня, Бодо, будет из Астурии сам. Кроме того… ему лично… — позапиналась та при виде того, как представленный ею же поборник свободно обошел ее стороной, направившись к астурийцу-военачальнику единолично.
К всеобщему удивлению Бодо Вимараниз и Петро Дидаз сообща стукнулись одинаковыми, — чего никто, кроме них, пока не подмечал, — перстнями, перетерлись тамгами да весело обнялись. В этот момент стало ясно, что давние приятели заведомого один другого узнали, да всё равно разыграли почему-то всех присутствовавших, не то за-ради проформы, не то элементарно — забавы.
— Фридесвида любезнейша, но Петро известно, кто я такой, — пояснял первый. — Мы не раз виделись при це́сарском дворе. Одно время и я титулован патрицием под его величеством, что́ свидетельствует обоюдное клеймо наших печатей.
— Ей, — подтвердил второй, — радостно увидаться с тобой, Бодо. Прошло много лет.
— Истина, но теперь ты имеешь честь знать, чему я их посвятил. Этот триумвират Уэссекса, Астурии и Франкии являлся моей миссией.
— Это всё радушно, камра́ды. Но интерес вот к чему падает, — то ли кутил, то ли всерьез проливал свет бдительный комес кантабрийской наружности: — О чём же таком посекретничал Цесарский патриций и депутат на ухо дуксу, пока обнимал его?
Неожиданно поугрюмев, оба посмотрели сперва на Гундинсальво, засим на чем-то взволнованного выходца из Галлекии. С презрением.
— Манкировать этим хоть на секунду дольше уже не имеет смысла, Дидаз-брат… Все! Сило снабжает информацией датчан!!!
Людная округа перебрасывалась взглядами и исполнялась беспокойного напряжения.
— Вздор! О чём он вообще говорит?! — холерично спасал себя недомерок.
— Сигурд Рагнарссон рекомендовал его в присутствии Фридесвиды Милосердной как ренегата в наших рядах, кто регулярно информирует врага. Эрго, Сигурд узнал об эпи́столе и всех сорганизованных мною действиях. Вероятнее всего, знает уже и об этой армаде.
— Всё, что он говорит, истинно, — поддержала сама Гриффита, всё меньше, однако, уверенная, что обладала в этом прении вообще каким-то весом.
— Вето! Вы собираетесь подвергнуть комеса двух центурий диффамации и трибуналу, толкаясь от донесений какой-то жалкой плебейки? — не унимался Сило.
Последние капли терпения покинули Бодо с вышедшим из его ноздрей воздухом. И всё же тот прекрасно понимал, что в данный момент не мог своими словами позволить предводителям союзных войск прознать об их с Гриффитой закулисной связи:
— Того, что есть сказать мне, тебе следует бояться больше чего бы то ни было, христопродавец. Не смей распинаться, если дорожишь языком!
— Показания Бодо, — наконец-то подал голос Петро, — значат для меня существенно большее, чем чьи-либо еще. Тем не менее, никто из нас не в положении прибегать к трибуналу, ибо в этом исключительная прерогатива Цесаря. Сило, если ты в самом деле ренегат… проси пощады у Господа, ибо Альдефонсо, сын Ордонио, ею не славится! Депутат Вимараниз, кто родом из Малакории, что в Кантабрии, и дрихте́на Милосердная саккомпанируют тебя в Овьедо под суд Его Величества в качестве свидетелей, а к эскадре присоединятся уже по возвращении. Сицев есть мой вердикт.
Гриффита, которой не представлялось возможности вставить в эту иноязычную распрю хоть слово, стиснула от бессилия зубы и поджала кулаки к стеганному подолу. От бессилия… или от безволия? Казалось ей, этот миг поставил ее перед задачей на все те вопросы разом дать ответ, что мучат ей без продыху уж чуть ли не три года подряд.
Так что же дороже: призвание, возмездье, Свен… иль всё ж таки родная Элисса-мать, шанс для ней увидать и прожить еще хоть лишний день, — если такое проклятие беспамятства вообще можно было назвать жизнью?
Какая из трех, кому клятва незыблемей: сюзерену ли, — безнравственному, праздному деспоту, но с мудрым и достойным его короны братом?.. Богу ли Господу о морях без язычества, о безбрачном обете, — хотя что уже скажет об этом однажды скромница-недотрога, но урвавшаяся за свободным нравом, без брака всякого предавшая своей девственности?.. Возлюбленному… Возлюбленному ли клятва?
Стоило ему только обратить на нее пару своих карих глаз, выражавших так ясно одну негласную надежду, едва ль не детское упование выражавших на то, что она ни на шаг от него больше не отступится, будь то в огне войн или холоде зим, что никакой помехе не даст больше потревожить его сна, — и та белокурая