— Ни о чём больше Фридесвида Милосердная так не печется, как о крове, достатке и сохранности тех, кто за ней следует. Собираясь отбыть из Фризии к исходу позапрошедшей зимы, когда были мы еще ничтожным крестьянским ополченьем, каждому из нас она пожаловала свободный выбор, вернуться в родные деревни или поплыть вместе с ней. За чем бы ни гналась она, ввек наша спасительница, кеннемерская предательница, не принизит цену человеческой жизни, жизни невинного и угнетенного, ведь сама была однажды лишена всего, кроме искренних веры и надежды. В каждом из нас ей удалось развидеть силу и решимость дать датским недругам отпор, которых сами мы в себе никогда бы не сыскали. Мало кто тогда отказался плыть, а те, кто в сий час здесь, не жалеют, что оставили свои дома и семьи.
— Заручившись доверием мерсийских элдорменов, — продолжил пехотинец-англ, — Фридесвида вербовала нас в бу́ргах и городах. Почти сразу она сделалась нам всем не столько главарем, сколько кровной сестрой, если уж не родной матерью. Кого-то вечерами обучала чтенью, кого-то согревала ко сну в февральскую вьюгу. У костра она сказывала нам преданья о былом, о благородных чудесах Христа, о кельтских поверьях, о Риме… Едва ль не всю минувшую годину мы берегли местные деревни и монастыри от напастей, росли в достатке и силе. Но даже когда число наше превысило половину сотни, а с фи́рдом нашли прибежище осиротевшие жёны и христианские проповедники, она всё одно ни от кого не отстранилась, а стала только ближе. Фридесвида, которая в ту пору уж прослывала кое-где Милосердной, скорее, легла бы спать в голоде, чем недоплатила б кому полагавшийся пенинг, недоглядела бы за раненным. В ночь перед первым отплытием из Мерсии, в начале февраля, она устроила для нас пир в медовых залах Люнденвика, сказав, что любому, кто не пожелает отправиться с ней утром, позволит остаться на прибежище в Кукхемском аббатстве и дождаться возвращения ее судов в Энглаландию. Остались в тот раз лишь девы и монахи. Месяц спустя, перед вторым отплытием, не осталось на суше уже никого.
— Все мы родом из разных племен и земель, — с народно-латинским говорком довершал за ним загорелый аквитан, — но одно лишь единит нас так, как ни одному правителю не под силу. Вера. Пускай Фридесвида не рвется в каждую битву заедино с нами, а отдает приказы стылу, она знает, что за сила таится в слове. Она знает, что славнейшие империи строились не кровью, а благодатью, что не жестоким убийцам давалось сохранить их воедино, а искусным ораторам. Всякий, кто уверовал в Христа, найдет место под ее благою хоругвью, как и всякий, кто нашел под нею место, в Того уверует. Пока она жива и цела, нам будет толк касаться плечами в одном строю. У нас будет мочь, чтоб одолеть викинга.
Последнее слово, казалось, разом придушило в округе весь звук, помимо треска в кострах. Худо-бедно убежденные откровением ветеранов, недовольные саксы поутихли. Один только Кевлин заложил руки за голову и упрямо усмехнулся.
— Раз предводитель не ведет, а прячется за воином, то и не предводитель он воину вовсе. Как по мне, вдова-вдовой веселой ваша «милосердная», едино что на коне лишь.
Не выдержав, с озлобленным воплем Регинхард вскочил со своего бревна и зарядил тому со всей силы по рыжебородому лицу. Женщины разом охнули. Ошарашенный, Кевлин свалился под пень в мешанную с пеплом грязь.
— Да ты-то что можешь знать о ней?! — вопил фриз со слезами на глазах. — Никого милосерднее и добрее, никого отзывчивей и сочувственней Фридесвиды-то в мире этом треклятом нет! Ей-то не стоит ничего позабыть даже самой подлой измены, простить такому даже ничтожеству, как… как, чёрт подери, мне! Мне-то простить!
Он присел обратно, утирая наголо скобленные щёки. Предательский грех мучил его и по сей день, со времен летнего Тинга, что собрался этим июнем во владеньях под маркою данов, по тот берег моря.
— И всё же, раз на то пошло, — комментировал Агафинос сдержанно, — нельзя не заметить, что последние недели наш гегемон и страти́г заметно к нам всем холодеет.
Услышав эти слова, Бодо, что безучастно за всем наблюдал из кострища аквитанов, со вздохом повесил бородатую голову.
— В чём дело-то, Бодо? — упокоившийся Регинхард, казалось, начинал что-то прознавать. — Ты к тому как-то причастен?
Кантабриец оставался безмолвен. Кевлин лежа потирал расквашенную губу, а византийский архитектор опять что-то пробубнил. Подобно бриттским королевствам Валлиса, доверенные компаньоны Фридесвиды Милосердной пребывали в раздоре.