Учуяв еще одно человеческое присутствие, лошадка несколько раз добродушно мигнула в сторону вошедшего человека своей черной, как воронье перо, полуразумной зеницей. Ощутив на себе косой взгляд возглавителя, Бодо от чего-то почувствовал себя на удивление неловко, но сам бы не объяснил, почему. Прав он оказался в том, что с осторожностью выбрал свои первые слова.
— Люди уж на ногах, дукс, коль позволите доложить.
— Снарядись сам и внуздай свою лошадь, — ничуть, похоже, не колеблемая его внешним видом, приказала она наотрез. — Будь готов к скончанью рассвета.
— Скольких еще скли́кать? — уточнял Бодо, пополняя водой конскую поилку.
— Нискольких. Мы поедем с тобою вдвоем.
— Но… как же это? Куда?
Этот вопрос Фридесвида, молча отпиравшая перегородку, оставила без ответа. Раннее утро двое повстречали уже в дороге, на полпути к редкой лесной роще, что располагалась от взятой крепости к северу. Взором кантабриец, хоть заморский скакун под ним и спел на полном ходу, всё никак не мог разлучиться со степенно умалявшимся крестиком, еще черневшим на фортовом знамени, что развевалось позади. Вот его начал поглощать горизонт, и тогда уже Бодо, ряженный в кольчужный хауберк, как следует сосредоточил вниманье на скакавшей перед ним проводнице.
Стоит сказать, он, кажется, впервые наблюдал ее верхом без седла. В придачу тому, пони и прочей сбруей не был отягощен — в том лишь, в чём родила кобыла. И даже вопреки тому покладистый питомец слушался свою наездницу безукоризненно. Хотя, поразмыслив, иноземный ве́ршник уже не исключал, что было это, должно́, не столько вопреки, сколько благодаря. Ничего излишнего, посреднического уже не мешалось попусту в налаженной между ними связи. Никто, как могло ошибочно показаться, никуда никого не вез — оба вместе неслись против ветра с валлийских холмов, в глубину дикого леса, сноровисто обходя стволы возникавших на пути древ, что рано запестрели осенней красой. Единым, нерасчленимым дуэтом человека и воспитанного природой зверя. На равных, и уже даже не якобы.
“Не отступающих ли кельтов ей помыслилось настичь? — гадал он, еле урываясь вдогонку. — Очевидно, нет. Она взяла бы для того куда больше людей. Да и с каким умыслом ей это делать? В другом чём-то совершенно затея…”
В какой-то момент кони, замедляя шаг, вышли к основанью небольшого ущелья и стали осмотрительно спускать ездоков всё ниже и ниже, пока не привели к чему-то, что напоминало собой коренной бриттский треф ¹. По оба бока тропы, что нисходила промеж двух соседствующих скал, умещался в тесноте десяток-другой ветхих домишек — все поверх скошенных поддонов и на абсолютно разной высоте. Жители в клетчатых одеждах отвлекались от труда и показывались из своих лачуг, скапливались толпой вдоль единственной горной дороги. Ржавым каркасным шлемом среди одноликого сброда рубах в клетку выделился, стоило полагать, деревенский старейшина.
Взгляды на себе двойка приезжих ловила далеко не приветливые, говоря мягко. Особенно это касалось до зубов снаряженного Бодо, из ножен на поясе которого выглядывало навершие каролингского меча. Но визит совсем переменил дух, стоило только безоружной Фридесвиде спешиться, утопив обувь в навозной грязи и в ней же вымазав края туники… и заговорить.
Вряд ли чтобы донести простому человеку, что ты на одном уровне с ним, существовал более действенный жест, чем тот, к которому прибегла она. Ни один гвинедский, гливисингский или брихейниогский тиран на их веку не пятнал еще так собственного достоинства, дабы исповедать своих истин. Не будет преувеличением сказать, что поступок этот значимо изменил настрой сходбища. Предрасположенность селян-валлийцев к ней, — а следовательно, и ее словам — претерпела непредсказуемый поворот в лучшую сторону.
Оставаясь в седле, Бодо бездеятельно внимал одной из тех немногих в его случае речей, слово в которых разбирал через раз. Неузнаваемо преобразившийся для него облик предводительницы, одетой сейчас не богаче любой крестьянки, был исполнен раскрепощения и скромности, чем не мог не восхищать. Старейшина деревни, а за ним и все остальные лапотники, светлели в лице тем больше, чем слушали ее: образ коварной завоевательницы, сотворившийся в местности из слухов, бесследно развеивался, пока Фридесвида Милосердная давала землякам