Задумавшись о сне, я пришел к выводу, что он, скорее всего, означает некое наказание тем, кто помогал разрушать города и монастыри. Но помимо ужаса, который этот сон возбудил во мне, я был еще потрясен и воспоминанием об отце. Я вспомнил значение норманнского слова Мидгард — «остров-мир», и Змея Мидгарда — Йормунгарда, «мировая змея». И еще вспомнил я, что Йормунгард выблевал Игддрасиль, огромное древо в центре Мидгарда, поскольку не мог пошатнуть его корни в подземном мире. Так рассказывал мне старый Браги — о, пусть отдыхает он с миром в чертогах Валгаллы!
Следующий день прошел спокойно и мирно, наполненный простыми вещами, которые так ценятся в повседневной жизни. Например, нужно было набрать свежей воды из ближайшего источника и в ведрах отнести ее в монастырь. А ночью мне снова приснился тот же сон, и он был так же страшен. Я решился рассказать о нем монаху, который, хотя и выслушал меня внимательно, ограничился только благословением, но не дал никаких толкований увиденного.
И теперь ужасный сон стал преследовать меня до рассвета каждую ночь. Вся разница заключалась лишь в том, что в последнее время я начал слышать еще и какой-то рев, беспокоивший огромного красного змея. Рев этот становился все громче и громче, и наконец перед змеем возникло огромнейшее животное на четырех колоссальных лапах. Оно было одето в густой мех цвета золота, который колыхался при каждом движении, словно это был не мех, а языки пламени. Зверь был огромен, лапы его заканчивались мощными когтями, и он ревел на змея, как гром, он угрожал, недвусмысленно приказывая тому убраться прочь. И, кроме того, у зверя был длинный меч.
На следующий день я снова рассказал монаху сон с новыми подробностями. И только тогда он сказал, наконец, несколько слов.
— Змей — это враг Божий, — серьезным и печальным голосом объяснил он. — Этот змей на весь мир выблевывает миллионы язычников, чтобы те поработили истинных детей Божиих.
— Но почему тогда вы не сказали мне этого раньше? — удивился я.
— Я ничего не говорил тебе, потому что враг Божий не интересует меня. А теперь отвечаю тебе лишь потому, что Божественная Справедливость в виде льва, храброго и мужественного животного, живущего в африканских пустынях, наконец явилась тебе во сне, — и это значит для тебя очень много. — Я удивился еще больше. — Лев олицетворяет собой мужество и твердость веры, поскольку это животное любит Сам Господь. Его сила и мужество символизируют силу и волю Бога. И ты, чтобы противостоять постоянным нападениям змея и его порождений на земле, должен стать таким, как это животное, Энгус, — твердым в Божьем слове и несокрушимым в вере.
Заутреня принесла мне облегчение. Было так радостно видеть рождение нового дня при звуках прекрасных гимнов. Подпадая под их обаяние все больше, я чувствовал желание отплатить монастырю за все то добро, что он дал мне в лице монаха, его веры, его заботы.
Каждый день урок Ненниуса длился чуть дольше предыдущего, он учил меня все настойчивей, но так, чтобы не смущать мой ум сразу, чтобы я имел возможность обдумать все его слова, «подобно верблюду, а не лошади», как говорил старик.
Скоро ненастная осень незаметно перешла в зиму и все вокруг укрыла белым покрывалом, укутала тяжелыми снежными коврами. Стужа сковала ручьи, развесила на крышах ледяные украшения, заставила затопить очаги и то и дело потирать рука об руку, а изо рта выпускать облака белого пара. Я совсем выздоровел и мог уже выполнять самые тяжелые работы, например, искать в лесу и приносить дрова для печей, ловить лососей и даже охотиться. Однажды ко мне пришел Ненниус и сказал:
— Даже тот, кто молится вполне сознательно, должен научиться распознавать время, когда он находится в особом духовном состоянии и когда в его сердце говорит Сам Господь, — и тогда он должен прервать все свои дела и прислушаться к тому, что внушает ему Бог, и услышать Его слова. Ибо не прислушиваться к своему Богу есть то же, что оставить Его, вынудить Его говорить впустую и свести Его с небес на землю.
Ненниус порой произносил странные вещи. Он ничего не объяснял мне, а говорил словно в воздух. Но я уже видел, как другие монахи особенно прислушивались именно к таким его речам. И с каждым днем я начинал все лучше понимать эти таинственные слова. Создавалось впечатление, что голос его начинал звучать во мне каким-то эхом, рождая внутри такую правду, которую трудно было облечь словами даже много позже. Могу лишь сказать, что правда эта была больше меня самого, больше, чем я мог выразить своим ничтожным знанием.