Руки женщины лежали по бокам от тела, вокруг правого запястья виднелись темные круги.
— Темные тонкие синяки вокруг правого запястья выглядят старыми, возможно, недельной давности. Следы от связывания или плена?
За ухом женщины была небольшая, почти незаметная татуировка.
— Какой-то символ за ухом, неясный. Размером с рисовое зерно.
— Убийство или самоубийство?
— Это место преступления? Следов крови немного, значит, песок впитал большую ее часть вместе с водой или ее переместили с места преступления. Если ее переместили, то зачем? Чтобы избавиться или инсценировать?
Она медленно ходила вокруг тела, делая заметки, поглощенная своей задачей.
Возможно, именно поэтому она не сразу поняла, что не одна.
Что-то в воздухе сдвинулось, молекулы пришли в движение и перестроились, приспосабливаясь к другой физической форме, и она почувствовала изменение этих молекул за своей спиной. Волосы на затылке встали дыбом, пот смешался с тонкой пленкой влаги, осознание того, что рядом с ней дышит еще один человек, просочилось внутрь, и в ней взревел многовековой инстинкт выживания.
Именно тогда, стоя рядом с телом и освещая его фонариком, как маяком, она поняла, как это может выглядеть для постороннего наблюдателя. Для любого человека она выглядела бы преступницей или, по крайней мере, подозреваемой.
Если только это не был тот, кто знал, что это не так, потому что сам был в этом замешан.
Легкий ветерок шевелил прядь ее вьющихся волос, выбившуюся из обычного беспорядочного пучка, запах моря и соли становился все сильнее по мере того, как она осознавала, что рядом кто-то есть.
Она тихо выключила фонарик, погрузив окрестности во внезапную темноту, и быстро заморгала, чтобы глаза за квадратными очками привыкли к темноте.
— Не двигайся.
Мужской голос раздался у нее за спиной, не слишком близко, но и не слишком далеко.
Звук, сильный и хриплый, сливался с шумом волн, словно само море грохотало и говорило.
Море и дым. Ее мозг отметил слова, возникшие как реакция на слуховые раздражители.
Раздался еще один звук.
Шуршание бумаги.
А потом раздался звук, будто что-то царапает бумагу. Она хорошо различала звуки, потому что любила фоновый шум, который помогал ей сосредоточиться, когда она над чем-то работала. Звуки всегда вызывали в ее мозгу какую-то реакцию.
Что делал этот мужчина? Если только он не собирался убить ее порезом бумаги, она не понимала, почему он попросил ее не двигаться. И почему она вообще подчинилась его приказу?
Она открыла рот, обдумывая слова, которые собиралась произнести, но затем передумала. Она была не слишком разговорчива. Более того, до недавнего времени она вообще не разговаривала в течение нескольких лет. Лишь два года назад она снова начала говорить, хотя и не так часто, как ожидалось, и только после того, как… Она отмахнулась от воспоминаний, не позволяя себе думать об этом в той ситуации, в которой оказалась.
Оставайся в настоящем, – напомнила она себе, как часто делала, прикусывая щеку, что помогало ей обрести почву под ногами.
— Не подходи ближе, или я вызову полицию, — пригрозила она, ее голос был ровным, почти ледяным, никак не отражавшим ее внутреннего смятения.
— Я уже вызвал их, — усмехнулся он, скрежещущий звук по бумаге набирал скорость. — Вопрос в том, почему ты этого не сделала? Тебе стало любопытно, не так ли?
На последних словах его тон изменился, стал более мягким, чувственным, почти ласкающим. Этот тон что-то сделал с ее мозгом. Как человек, чувствительный к слуховой информации, она могла понять, почему, но это не объясняло легкую дрожь, пробежавшую по ее телу.
Его голос был опасен, как оружие, спрятанное в ножны, пока он не решит обнажить его. Она могла представить его во времена империй, использующим этот голос, чтобы свести толпу с ума, подстрекающим ее к бунту, заставляющим зрителей толпиться у арены, соблазняющим их войти внутрь, уговаривая их пойти на верную гибель, пока он будет рубить им головы.
— Любопытство – вполне здоровая реакция, — вместо этого сказала она тихим, спокойным голосом, стараясь, чтобы его слова не затронули ее душевные раны.
Низкий смешок, снова царапанье по бумаге, а затем:
— Я бы не назвал здоровым то, чем мы оба здесь занимаемся.
Возможно, ее метафора была неверной. Литература, в конце концов, не была ее сильной стороной. В его голосе было больше неизведанного моря, чем окровавленного песка, как в баснях о существах, обитающих в океанской тьме, заманивающих ничего не подозревающих моряков и утаскивающих их на глубину.
Ее поэтические мысли удивили ее саму. Никто никогда не мог обвинить ее в этом. На самом деле, она была полной противоположностью, абсолютно методичной и рациональной. Что бы это ни были за мысли, – это был новый опыт, и время для них было неподходящее.
Это было тревожно. Ей это не нравилось.
Собравшись с духом, когда ее глаза, наконец, привыкли к темноте, она сосредоточилась на его силуэте, на том немногом, что могла разглядеть. Он стоял в нескольких футах от нее, высокий, широкоплечий на фоне более светлого серого фона, одна его рука держала что-то похожее на блокнот, а другая свободно двигалась по нему.
Он рисовал?
Что за гребаный ад!
— Ты… ты рисуешь? — спросила она с явным неверием в голосе. Если так, то это был акт безразличия такой степени, которой не достигла даже она. Она была отрешенной, когда смотрела на смерть и изучала детали, но это была другая реакция, которую она не понимала – он чувствовал, и в то же время его это не беспокоило.
Его рука не остановилась, но она увидела, как он поднял голову, и это движение заставило ее обратить внимание на некоторые другие его черты – длинные волосы и убийственную линию челюсти, цель этого каламбура еще предстояло выяснить.
— Это искусство. — Он пожал широкими плечами, как будто это объясняло его странное поведение, и снова заговорил тем же низким, мягким тоном. — Распусти волосы.
Наглость и явная странность этой встречи заставили ее невольно рассмеяться. Она чуть было не подняла руку, чтобы коснуться того места в центре груди, откуда исходил звук, но не захотела показывать ему свою уязвимость.