Для девушки, которую никогда не принимали, никогда не хотели, никогда не любили, которую бросали чаще, чем обнимали, которая смирилась с тем, что ей суждено быть одинокой до конца жизни, какой бы долгой она ни была, – эти слова…
Она почувствовала, как пламя, зажженное им, медленно разгорается в ее ледяном сердце, согревая его изнутри, меняя ее на молекулярном уровне, меняя ее форму, – меняя всё, чем она была, и превращая ее в ту, кем она могла бы стать, и она прижалась к нему, прижалась теснее и позволила ему растопить ее.
Для этой девушки его слова не были достаточной причиной.
Они были всем.
ГЛАВА 31
На меня смотрели, но меня не видели.
— Альбер Камю, «Недоразумение»
САЛЕМ
После того как Каз потряс ее мир, как физически, так и эмоционально, он помог ей впервые спуститься по лестнице и оставил в своей студии, так как ему нужно было уйти.
Она оглядела помещение – огромное пространство, которое когда-то было подземельем, а теперь стало его студией прямо под библиотекой.
Серые каменные стены в комнате без окон, похожей на зал, были шершавыми и неровными, а портальные арки перерезали пространство. Она могла представить, что когда-то в арках были установлены кованые железные клетки, в которых запирали людей, но с годами их убрали.
Удивительно удобная кушетка с выдвижной кроватью стояла у одной стены, с другой стороны располагался ряд полок, похожих на те, что были в библиотеке наверху, заполненных принадлежностями для рисования, там же лежала спортивная сумка, похожая на ту, что была у него в комнате, и запасные ботинки. Рядом в стене был устроен камин, пустой, но настоящий, и она могла представить, что когда-то в нем горели дрова. Сейчас в нем не было необходимости, поскольку центральное отопление в библиотеке наверху и теплоизоляция подвала сохраняли тепло.
Но ее внимание привлекли холсты, одиннадцать, насколько она могла видеть, и все они были похожи по размеру на тот, который он использовал в лесу, когда рисовал ее. И в отличие от тех, которые он накрывал брезентом, эти были открыты.
И.
Они.
Были.
Ошеломляющими.
Салем почувствовала, как у нее перехватило дыхание, когда она подошла к той, что привлекла ее внимание – большая картина, выполненная в черных, серых и голубых тонах, изображала обнаженную безликую женщину, лежащую ничком, которую куда-то тащила за ноги фигура в плаще с капюшоном. Это был тревожный образ, который вызывал у нее неприятные ощущения, но она не могла отрицать, что перед ней настоящий талант.
Она повернулась к другой картине, еще более тревожной, выполненной в черно-коричневых тонах, – еще одна обнаженная натура, на этот раз мужчина, на этот раз мертвый, из его рта текла река крови, а полый череп прикрывал его член таким образом, что это вызывало дискомфорт.
Она перешла к следующей картине. И к следующей. И к следующей. Пока не просмотрела все одиннадцать и не поняла, что означала запись в его личном деле, сделанная куратором. Его искусство было нетрадиционным, тревожным и провокационным. Так и должно было быть, и это дало ей возможность понять, кем он был внутри – человеком, который понимал тьму, понимал смерть, понимал их тревожную и безумную природу. Как и она.
И хотя она не была экспертом в технике, использование тьмы и света в его работах было поразительным, а тот факт, что он мог создать нечто подобное на чистом холсте, опираясь только на свое воображение, вызывал благоговейный трепет.
Тот факт, что он впустил ее в свое тайное логово, темницу, куда никто не заходил и не видел его творений, место, которое, как известно, он держал в тайне, заставил что-то смягчиться в ее груди. Это был его вариант доски для расследования убийств.
Позволив своим мыслям вернуться к причине, по которой она здесь стояла, Салем повернулась к коробке, в которой хранились дневники ее прабабушки. Она подтащила ее к дивану, сняла ботинки и удобно устроилась на нем.
Затем открыла запечатанную коробку и посмотрела на дюжину блокнотов в кожаных переплетах, на обложке каждого аккуратным почерком покойной женщины был указан год.
Салем достала их все и разложила по годам, сложив стопкой, а затем открыла тот, который относился к году, когда ее прабабушка приехала в Мортимер.
Этот дневник принадлежит Эвелин Андерсон.
Год: 1920
Салем перелистывала страницы, пока не дошла до того дня, когда Эвелин приехала в Мортимер.
21 июля
Этот замок не похож ни на что, что я когда-либо видела. Он такой огромный, такой красивый. Здесь есть и лес, и море, и я никогда не видела их раньше. Мой скромный дом стоит в месте, где много солнца, и мне неприятно находиться здесь, где оно бывает так редко.
Люди пока не очень добры. Они принадлежат к семьям, которые богаче, чем я могу даже мечтать…
Салем перелистывала страницы, запоминая рассказ прабабушки об Университете и окружающих людях. Это было так странно – читать о месте, в котором она находилась, видеть, каким оно было раньше, насколько оно изменилось и осталось тем же, знать, что ее собственное наследие началось здесь, с женщины, написавшей это.
Знать и читать – совсем разные вещи, слова делали семейную линию, которой она принадлежала, гораздо более реальной.
Салем продолжала медленно читать абзацы, их тон постепенно менялся.
19 декабря
Я была скептиком. До прошлой ночи я не верила в фольклор и сплетни, которые служанки распускали о Мортимере. У меня была беспокойная ночь. Не в силах заснуть, я вышла из своей комнаты, чтобы прогуляться и утомиться. В этот час все уже спали. Была ночь полнолуния, слишком яркого и слишком жгучего, поэтому я решила обойтись без свечи и накинула на себя плащ.
Салем перевернула страницу.
Я подошла к обрыву и пошла по тропинке, которая вела к пляжу. Но лестница была слишком крутой, а моя ночная одежда – слишком длинной. Это было опасно, поэтому я пошла в противоположном направлении, к маяку.
Салем наклонилась вперед, ей было очень любопытно узнать, что ее прабабушка написала о проклятом маяке.
Они говорили, что туда нельзя ходить, что там обитают души тех смотрителей, которых так и не нашли. Говорили, что он наполнен душами тех, кто хоть раз там побывал, что маяк поглощает их целиком и не позволяет сбежать.