Примерно через полчаса прозвучал гонг, привлекший всеобщее внимание. Пожилой мужчина стоял с микрофоном в руках перед бархатным занавесом, который свисал с потолка до самого пола.
У Салем перехватило дыхание, когда она поняла, что за ним скрывается.
Мужчина с микрофоном начал говорить.
— Дамы и господа, большое спасибо за то, что вы собрались здесь сегодня вечером. От имени правления Мортимера я выражаю вам всем свою глубокую благодарность.
Он сделал паузу.
— Как вы все знаете, в Университете Мортимера мы развиваем и поощряем искусство. У нас давние традиции воспитания самых выдающихся художников, и я горжусь тем, что представляю вам сегодня одно из таких имен. Я не видел такого таланта уже много-много лет. Его искусство брутальное, смелое и вызывающее, его техника просто великолепная. Дамы и господа, он – будущая легенда. Казимир Ван-дер-Ваал.
Каз вышел сбоку под одобрительные аплодисменты.
Салем сжала руку матери, ее грудь наполнилась гордостью. Это был он. Это был ее мужчина.
Человек с микрофоном заговорил снова.
— Сегодня в рамках нашей благотворительной программы мы выставляем на аукцион удивительную коллекцию. Пожалуйста, помните, что эти произведения являются эксклюзивными и коллекционными. Скажешь что-нибудь, Каз?
Каз шагнул к пожилому мужчине, поблагодарил его и взял микрофон. Его взгляд скользнул по залу, задержался на ней, прежде чем снова просканировал толпу.
Он поднес микрофон ко рту и начал говорить, и Салем услышала, как несколько дам ахнули от звука его голоса.
Значит, он так влиял не только на нее.
— Каждая из этих картин, — начал он, — выставлена на аукцион, все, кроме двух.
Он сделал паузу, и люди начали перешептываться.
— Эти работы, — объяснил он, переводя взгляд на нее, — эта коллекция – мой шедевр. Я не мог творить, и она пришла ко мне после того, как я нашел свою музу, свою маленькую гадюку.
Люди оборачивались, чтобы посмотреть на нее, но она не отрывала от него глаз, недоумевая, что, черт возьми, он делает.
— Она проникла в мою голову, как наркотик, — продолжал он, все еще глядя на нее. — Она называет меня сумасшедшим и делает меня еще более безумным. Поэтому я назвал эту коллекцию «Делириум».
При этих словах занавес поднялся, и в зале раздались вздохи.
— Боже мой! — воскликнула ее мать, и Салем почувствовала, как ее губы приоткрылись, и она с благоговением уставилась на открывшуюся перед ней экспозицию.
По бокам на стенах висели одиннадцать картин, которые она уже видела в подвале, а две картины в центре заставили ее сердце учащенно забиться.
На одной из них девушка парила на холсте, из ее волос выползали змеи, длинные и извивающиеся по верху холста, черные, но выглядящие блестящими, словно змеиная кожа, текстура которой напоминала волосы. Девушка свернулась калачиком, прижав к себе череп, закрывавший ее грудь и влагалище от посторонних взглядов, остальная часть ее тела была обнажена, и она выглядела застывшей. Вся картина была выполнена в черно-серо-белых тонах, за исключением глаз черепа, которые были открыты и горели пламенем.
На втором полотне, прямо рядом с ней, та же девушка со змеями в волосах, которые казались живыми, лежала на алтаре, глядя на луну, а фигура в капюшоне, скрытая тенью, держала змей в захвате, частично внутри, частично за пределами композиции, его тень тонко прикрывала ее наготу.
Контраст между картинами, их образами и мыслями, которые они вызывали, был поразительным. Она знала, что он рисовал ее, знала, что он делал это, ведь с самого начала он просил об этом снова и снова.
Когда-то она увидела свои фотографии, выложенные в сеть без ее согласия, слышала перешептывания и не чувствовала ничего, кроме боли и ненависти к себе. Теперь же, глядя на себя в картинах, выставленных с ее ведома, но все равно неожиданно, слыша гул людских голосов, она чувствовала нечто иное. Она чувствовала себя красивой. Сильной. Любимой.
И она поняла, что всё дело во взгляде.
Фотографии были разрушением. Картины – желанием.
А люди, их слова – восхищением. Все знали, что это она изображена на холсте, на двух картинах, которые он выставил, не решил оставить себе, давая миру понять, что она принадлежит ему, увековечив ее на долгие годы, даже после того, как их не станет.
От этой мысли у нее защипало в глазах.
Даже когда их не станет, будущие поколения будут смотреть на его работы и знать, что она была его музой, что она была его возлюбленной, что она принадлежала ему.
Салем никогда не чувствовала себя такой нужной, такой желанной, такой обожаемой, как сейчас.
— Он любит тебя, — сказала ее мать.
Салем взглянула на нее. Мать смотрела на картины, слегка затуманенными глазами, и Салем знала, что она тоже сравнивает их с теми фотографиями. И ее слова, особенно в таком контексте, значили очень много.
Она была права.
Он любил ее.
Салем чувствовала это всем своим существом.
Трудно было представить более громкое и очевидное заявление, даже если бы он опустился на колено и сделал предложение с кольцом. Но это было лучше. Это была вечность. Она превосходила смерть, выходила за ее пределы, разрывая замкнутый круг.
И впервые она позволила себе быть смелой.
Она отпустила руку матери и пошла к нему, с каждым шагом ее сердце билось все сильнее, когда на нее смотрело всё больше и больше людей, в то время как единственные глаза, которые были ей важны в данный момент, были устремлены на нее – ртутные, горячие, напряженные. Она подошла к нему, как в ту ночь у костра, и почувствовала, что здесь завершается цикл, что ее мир в этот миг стал полным кругом, и, поднявшись на цыпочки, обхватила его плечи и поцеловала.
Не просто коснулась, как в ночь у костра, а глубоким, собственническим поцелуем, заявляющим на глазах всего мира, что он принадлежит ей, и фотографии этого момента под его картиной увековечили их, его руки обняли и присвоили ее, его потребность, его благоговение, его любовь к ней были настолько ощутимы, что последний лед растаял под воздействием его жара.