— Бог ты мой, мы ведь не обязаны выплатить все сразу. Внесем тысяч пять, а остальные будем выплачивать в течение десяти лет.
Ею овладел панический страх, какой, вероятно, испытывает обвиняемый, впервые попавший в тюрьму, когда он слышит приговор: «Десять лет каторжных работ». Неужели она попадется в ловушку? Неужели Расселу удастся каким-то чудом с помощью цепкой силы, присущей слабым людям, втянуть ее в это дело и она будет вынуждена жить с ним еще десять лет и помогать ему выплачивать долг, так как иначе она «подло бросит его после того, как он потратил столько трудов и купил дом для нее и ее ребенка»?
Она еще не видела капкана, но уже ощущала запах его холодной стали.
Благодаря ошибке вполне добропорядочного агента по продаже недвижимости они осмотрели дом недалеко от Скарсдейла, который Энн понравился. В четверти мили от каких бы то ни было дорог. Запущенный, затерявшийся среди особняков, оштукатуренных и кирпичных, самых разных стилей — тюдоро-джорджианского, испано-калифорнийского и коннектикутско-швейцарского, — на заросшем бурьяном участке неправильной формы стыдливо стоял фермерский дом, построенный в 1860 году. За него просили пять тысяч долларов. Стены были крепкие. В доме была большая общая комната, кухня, но без столовой, две большие спальни и одна маленькая, водопровод, но без ванной, и провинциальное крыльцо-веранда, откуда открывался вид на долину, поросшую кизилом.
Дом назывался «Голова Пирата». Когда Энн поинтересовалась происхождением этого названия, агент объяснил:
— Как вам сказать… просто его всегда так называли.
Энн быстро прикинула: одна спальня для Мэта и Гретцерел, другая для нее самой, третья комнатушка для Барни, — а будет он проводить в ней всю ночь или нет, никого не касается.
— Какой очаровательный старинный домик! — сказала она.
— Ты с ума сошла! Уж не говоря о том, что это развалина, здесь вдвое меньше места, чем надо, — возразил Рассел.
Всю дорогу обратно он хвалил самый стандартный дом из виденных ими за этот день. Он стоил двадцать пять тысяч, но они могли выплатить эту сумму с рассрочкой на восемь лет. Энн слушала, обливаясь холодным потом, как человек, которого везут в Синг — Синг, в камеру смертников.
Она завязла по уши, говорила она себе. Дольше тянуть нельзя.
Можно было бежать в Европу, отправиться в счастливое изгнание с Барни. Деньги у него еще были, несмотря на депрессию, и он почти ежедневно уговаривал Энн бежать. Но они были уже слишком стары для того, чтобы какая-нибудь европейская страна могла стать для них родиной. «Нам следовало встретиться и придумать эту затею, когда мне было десять лет, а Барни двадцать четыре. Какая непредусмотрительность!» А теперь они стали бы вечными туристами, лишенными цели, как орлы в зоопарке. И Мэт нигде не смог бы пустить корни: он сделался бы космополитом, тенью среди бледных теней, вращаясь в обществе американских графинь и женщин, чья единственная цель в жизни — высосать как можно больше денег из бывших мужей, с которыми они развелись, чтобы получать алименты и вести беспечный образ жизни без обязанностей, без гордости и чести; в обществе псевдопоэтов, сочиняющих псевдосвободные стихи, сомнительных полковников, никогда не служивших в армии, врачей, никого не лечивших, маркизов, не значащихся в книге пэров, в обществе лакеев, берейторов, наемных партнеров для танцев; в обществе тихих алкоголиков и достаточно откровенных кокаинистов — в мире, который, находясь в Европе, ничего общего с Европой не имеет, в мире далеко не очаровательных бездельников, далеко не смелых гангстеров и увядших орхидей. Нет! Уж лучше обречь Мэта на тяжеловесные нравоучения Рассела, чем на эту жизнь за красными плюшевыми портьерами, истертыми и грязными.
Она могла бы смириться, махнуть на все рукой, выработать в себе равнодушие и остаться навсегда женой и любовницей Рассела. Но хорошо ли для Мэта, если его мать будет навсегда озлоблена принесенной жертвой?
Или же уйти с Мэтом, взглянуть в лицо одиночеству, сохранив Барни любовником, если он на это пойдет. Но не надоест ли ему вечная игра в прятки? Как ни странно, не слишком разборчивый в средствах политической борьбы, готовый оказывать не очень законные услуги близким знакомым, склонный к мимолетным связям, Барни в то же время не любил интриг и тайн. Он никогда не надевал личины. Он был либо другом, либо открытым врагом. А как отнесется к этой связи Мэт, когда он вырастет, когда услышит сплетни и смешки своих школьных товарищей?
«Другими словами, — решила Энн, — как бы я ни поступила, все будет плохо, так стоит ли волноваться заранее? И не наивно ли считать, что от меня зависит, как поступить? Ясно же, что я буду просто плыть по течению и ничего не произойдет — ничего никогда не произойдет».
В пятницу 3 апреля 1931 года совершенно неожиданно произошло очень многое, положив начало всему остальному.
ГЛАВА XLIV
В пятницу 3 апреля в три часа дня заключенная номер 3921, отбывшая свой срок в тюрьме за шантаж и торговлю наркотиками и, как доверчиво полагала Энн, излечившаяся от героина, была освобождена. Перед освобождением номер 3921 (известная под именем Салли Свенсон, Сары Коган, Сью Смит и под многими другими именами) пила чай в кабинете начальницы, со слезами благодарности приняла десять долларов и заявила, что доктор Виккерс — ее благодетельница, вдохновительница и, по сути дела, ее ангел-хранитель.
В полночь в ту же пятницу Салли была арестована за то, что в состоянии сильного опьянения нанесла оскорбление действием вышибале вполне респектабельного и законопослушного тайного бара, а затем, следуя в тюремном фургоне в участок, ударила полицейского камнем, непонятно как оказавшимся у нее за пазухой, и распевала «Мадмуазель из Армантьера» в нецензурном варианте.
Поскольку в это время в Нью-Йорке не было никаких сенсаций, судебный репортер решил, что номер 3921 может дать неплохой материал, и поговорил с ней. Салли, которая отчаянно перетрусила, была исполнена раскаяния. По ее словам, все произошло из-за того, что в исправительной тюрьме, откуда она только что вышла, ее не только не наставили на путь истинный с помощью строгой дисциплины, а, наоборот, обращались с ней с такой малодушной мягкостью, что она вконец испортилась. Увидев, что репортер чрезвычайно заинтересован, и растаяв от мужского внимания, которого ей до последнего времени так не хватало, Салли добавила, что, когда ее отправили в тюрьму за какой-то пустячный шантаж, она была невинной деревенской девушкой, не знавшей вкуса алкоголя или никотина, уж не говоря о наркотиках, а пить и курить она научилась в тюрьме от избалованных и распущенных арестанток.
Этому рассказу газета отвела в субботу утром подвал на второй странице, как нельзя более кстати снабдив материалом для проповеди двух находившихся в затруднительном положении, хотя и прославленных манхэттенских проповедников, которые, пока не прочли газету, не имели представления о том, какое слово они скажут на следующий день жаждущей поучений пастве. Но так как темы своих проповедей они уже объявили заранее, то в воскресенье утром оба пророка произнесли под двумя разными названиями — «Гангстеры и евангелие» и «Когда наступит судный день?» — почти одинаковые проповеди, смысл которых сводился к следующему: основная причина новой волны преступлений, как свидетельствуют показания мисс Салли Свенсон, заключается в том, что тюрьма сделалась вертепом праздности и роскоши и страх больше не удерживает преступников от гнусных злодеяний. Один из преподобных специалистов по вопросам милосердия ратовал за возобновление телесных наказаний, второй выдвигал в качестве нового средства долголетнее одиночное заключение с тем, чтобы преступник мог только читать библию и размышлять о содеянных грехах.
Энн рассмеялась, прочтя в понедельник утром эти обличения. Ну кто же всерьез согласится с этими доктринами, столь популярными в 1800 году?.
Днем она получила анонимную телеграмму: «Смотрите проповеди достопочтенных инголда сноу сегодняшних газетах наконец люди разглядели тебя волк овечьей шкуре».
Уже с утра у нее на столе лежало девятнадцать бранных писем, из них три анонимных. Она не успела дойти до тюрьмы, а ей уже звонили из разных газет.