— Все хорошо, все получается. У тебя как дела?
— Потихоньку. Еще немного, и буду ходатайствовать об условно-досрочном освобождении или о замене наказания.
— Его удовлетворят, несомненно. У тебя ведь только поощрения, взысканий не было никаких?
— Все верно, сынок. Какой же ты у меня умный стал в своем университете — Отец попробовал посмеяться, но от выдавливаемого смеха становилось лишь плохо. Хотелось просто взять и забрать его с собой — но у нас тут администрация с закосом. Перед рассмотрением могут и взыскание влепить.
Не ростки, а целые деревья отвращения порождали все больше и больше ветвей.
— Понятно — я взял за руку отца — но тебе обязательно удовлетворят. К тебе же не к чему придраться. Ты будешь внимательней всего в дни ожидания рассмотрения.
Отец ничего не ответил.
— Как кормят?
— Хорошо, не жалуюсь.
— А откуда у тебя синяк на лице?
— Упал — самый родной человек снова выдавил улыбку. Сейчас точно начну буянить и ломать стены. Какой упал? Тебя били. Тебя бьют. Почему ты мне ничего не говоришь? Почему ты не обжаловал приговор? Почему ты позволил повесить на себя преступление? Ты слабый, Отец?
— Понятно — мой голос был настолько тих, что нельзя дать гарантий, что его хоть кто-то мог вообще услышать — рад тебя видеть.
— И я.
Наступила тишина, но от этой тишины не становилось неуютно или неловко. Она была настоящей. Правильной.
Я посмотрел в глаза отцу, и услышал в голове голос, полный боли, усталости и грусти. Это был настоящий голос, с правдивыми чувствами и эмоциями, без обмана и выдавливаемой лжи.
Мы еще долгое время сидели и смотрели друг на друга, болтая на разные пустые темы, через которые мы делились друг с другом внутренним теплом и любовью. Я рассказал ему все, что происходило за решеткой, как проходит моя учеба, и какие планы на жизнь. Чем больше говорил, тем сильнее отец начинал светиться и становиться похожим на человека. Видя, как как жизнь возвращается в просевшие серые глаза отца, язык болтал и болтал, не умолкая, стараясь удлинить время радости и покоя. Невозможно остановиться. Когда видишь, как мои речи уводят его душу туда — за решетку, где тоскует его нетронутая часть души. Она ждет его дома.
— Время — злой голос прервал наш разговор.
Дверь заскрипела и открылась. Меня вывели наружу, а отца оставили в комнате встреч. Перед тем, как уйти, я взглянул на отца. На меня снова смотрело что-то серое, сломленное и уставшее, но где-то в центре его зрачков виднелась маленькая искра, подпитываемая моими рассказами и энергией. Искру, что будет тешить и давать ему сил еще какое-то время. Теплая улыбка радости возникла на моем лице.
Дальше было как в тумане. Мучительные мысли о несправедливости и жестокости всего происходящего вокруг меня, обволокли словно неосязаемый, но тяжелый полог. Надзиратели исправительного учреждения не понимали, ЧТО творят. Какое страшное преступление поддерживается их руками. Какому страшному преступлению они, за копейки с бюджета, позволяют существовать в нашем и так ужасном мире.
И я. Что я? Я не могут ничего сделать. Я не могу никак повлиять.
Погруженный в свои мысли, не заметил, как уже вышел из колонии, немного прошелся вдоль дороги и остановился возле ровного поля. Волны высокой травы бушевали под чутким руководством дирижера виртуоза Ветра. Концерт продолжался со времени создания его участников и будет длиться до тех пор, пока будет жива земля. Не люди, а земля. Люди для торжества природы и вовсе ни к чему.
Через какое-то время мимо промчался автобус в сторону колонии. Через минут десять он догнал и остановился, приглашая в салон скрипнувшими дверями.
— Спасибо.
На часах был пятый час вечера. Как же долго я стоял и просто смотрел на чужое и такое понимающее поле?
Стоило моей пятой точке немножко прикоснуться к сиденью, как контроль над телом был передан заместителю мозга по части сна и восстановления. Психика надрывалась от усталости, словно весь день разгружала мешки по двадцать пять килограмм. Снилось прошлое, когда еще был ребенком. Когда отец еще был на свободе, и мы вместе гуляли и баловались.
На следующий день в раздевалке университета я увидел Диму, разговаривающего с шайкой мажоров. Рефлексы без раздумий дали сигнал сжаться кулакам.
— Привет.
Я посмотрел направо и увидел, как ко мне подошла Настя. На ее красивом лице выступала легкая тревожность.
— Привет.
Она открыла рот, набрав воздуха в легкие, но тут же мажоры прекратили общения с Димой и подошли к нам. Настя осеклась и отвела взгляд.
— Чего ты ошиваешься с этим дурачком. Пошли — Алексей Фокин улыбнулся, посмотрев на меня — Настюша.