Op. 39
. . . . . . . . . . . . . . .
Старик бездомец – всеми позабыт…
Его коты фантасты лапкою приветят
Иль коркою банана дети
Бросают вслед ему раскрашивая быт…
Последней истекши, как лава, слезою
Скрежещет в холодную ночь
Застыло проносит заплаты:
Узор нищеты и проворства иглы…
А небе гордятся из мрамора хаты
Огней столподомы на плоскости мглы.
Воткнется врастяжку стезею,
Выхерив самое слово: «помочь»…
Проблеет гнойливо облезшей козою
В панельную скверовотумбную ночь…
А в городе: роскошь ползет через горло,
Хрусталь и меха, и каменья и чар,
Ароматов, духов бесконечье; месголлы,
Афинских ночей наслаждений очаг.
«Я дней изжеван города захватом…»
Op. 40.
Я дней изжеван города захватом
Я стал куском почти сплошным цемента
А ведь когда-то был и я зверьем сохатым
И глаз впивалась водопадолента
Я в прошлом мячиком в густые стены
Бросал рычанье голубой поляны
А ныне весь неистощимо бренный
Машинам приношу деревни фолианты.
Я ране пел и сотрясались воды
А скалы рушились, сломав свои скелеты.
Но сроки истекли, но убежали годы
И я у матерной неозаренной Леты…
Она у ног… О, шелест мертвоводный…
Здесь много кораблей над хладной быстриною
Плешивеет старьем негодным,
Плюгавой прошлого труною.
Поэма о супе
Op. 41.
Луч солнышка Нью-Йоркского попал в тарелку с супом,
Что нищий ел в лиловатом подвале;
Под ней морщины доски, ножем кромсали
Где хлеб, что богачи давали скупо.
В подвал входил по десяти ступенькам;
Ногой искал, как судно без огня,
И начал оловянной ложкой тенькать,
Над супом лоб свой наклоня.
Свисали волосы над картою страданий,
Что на лице заходы провели.
Когда за бурей наступали пристани
И сновиденья – череда новелл.
Он ложку брал рукою закорузлой,
Что так привычна сжать лопату.
Или веревки размочалить узел,
Чтоб получить ничтожнейшую плату!
Пять пальцев было на руке рабочего,
Он мог бы ими мелодить на скрипке,
Когда-б достатка было больше отчего
У кислым продушенной зыбки.
Луч солнышка попал в тарелку с супом.
На нем круги спасательные жира
И ложка о фаянс, как рупор.
Что возвещает о начале пира.
Лицо коричнево, глаза полузакрыты
И на бровях отчетлив каждый волос;
А эти щеки так давно не бриты
И, вероятно, глух, немузыкален голос.
Вот он сказал размеренной хозяйке:
– А суп то не горяч… и не наварист…
Что ей кухонной развихляйке…
Не – более – чем полисмену арест!
В подвале стены сыры,
С потолка на нитке лампочка, как капля
Светящегося пота… Дыры,
Что в тине носом насовала цапля
На хлебе, что лежал краюхой у тарелки.
Когда бедняк прилежно сел за стол,
Чтобы смотреться в суп свой мелкий,
Чему словечко не подходит «разносол»
Рабочий – без работы грезил супом
Когда сидел с утра у сквера Вашингтона.
Где он смотрел на дам одетых тонко
И на ходу трясущих крупом.
За суп он заплатил пятнадцать сентов,
Вернее – дайм за суп, и пятачек за хлеб…
И это было в граде джентельменов,
Что биржи мировой вершители судеб.
Когда рабочий снова десять раз ногами
Нашел ступеньки лестницы на площадь.
Не мог он загреметь деньгами
И больше ничего не смог бы скушать…
Работу не найти!.. Она, как клад, работа!
Таких как он в стране два миллиона
И богачам не кажется заботой,
Когда в дворец к ним донесутся стоны…
Два миллиона безработных… целый город
Людей, которые о супе
Мечтают, расстегнувши грязный ворог.
Когда у скверов соберутся в группы.
Когда следят угасшими глазами
Поток блистающих автомобилей.
Что колесят меж стосаженными домами.
Во имя фордовских идиллий!..
Два миллиона не имеют права
Войти в подвал по десяти ступенькам.
Чтоб тонкой нитью солнечного сплава
В тарелке супа радостно затенькать!!!
«Пригород…»
Op. 42.
Пригород
При – в город
Сегодня празднество там
Сводня идиотам.
Безумцам замыслившим самоубийство
Без сумы за мысом самума
Будет выдана премия:
Бесплатно револьверы кинжалы банки с ядом
И – веревка что никогда не оборвется
Вернейшая петля
Не надо мыла
А…
Чердак и пыль и пауков
Найдете сами…
Людей излишек
Слишком много.
На них сегодня нет цены!