1928
Поездка за город
Op. 13.
Как луч бросаемый домной
Падает на соседний лес
Я выброшен ночью огромной
Нью-Йорка на выси окрест.
Разница здесь проследима:
Луч никогда назад не возвращается
В родимый горн, где лучи висят.
Зелень лесов
Op. 14.
Как примитивна эта зелень
В сравненьи с крышами домов
Она дань тел; родные кельи
Для птиц; зверушек – отчий кров.
Марусе («Когда был жив и молод…»)
Op. 15.
Когда был жив и молод
Была весна ясна,
Но ныне труден молот
Он жмет на рамена;
Кругом так много близких,
Но братьев – никого…
Одни собвеев визги
Корявою ногой
Прорвали перепонку
И слух мой онемел…
Одною счастлив женкой –
Она любви удел.
Размышленья час
Op. 16.
Сумерки свод превратили в палитру художника,
Тучи задумчиво сини, палевы пятна заката.
Сердце у вечера стало покорным заложником,
Прошлым забылось, мечтает о бывшем когда-то.
Я простоявши Нью-Йорке так долго, не видел простора,
Только стальные размеры, только охваты цемента…
Жизнь беспрерывно тянулась кремнистую гору,
В счетах скупого на корку упавшего сента.
Прошлое знаю и разуму прошлое мило;
То что случится надолго неймет воображенья –
В младости верил, и сердце ударом частило,
Рвалось грядущее, мир и в его достиженья…
Но теперь дорожа, утоляю я жажду текущим,
Медленно жизнь изучая глотками
Стал я философом, дубом кряжисто растущим,
Что размышлений потока любим облаками.
1928 г.
Прием Хлебникова
Op. 17.
Я старел, на лице взбороздились морщины –
Линии, рельсы тревог и волнений,
Где взрывных раздумий проносились кручины –
Поезда дребезжавшие в исступленьи.
Ты старел и лицо уподобилось карте
Исцарапанной сетью путей,
Где не мчаться уже необузданной нарте,
И свободному чувству где негде лететь!..
А эти прозрачные очи глазницы
Все глубже входили, и реже огня
Пробегали порывы, очнувшейся птицы,
Вдруг вспомнившей ласку весеннего дня.
И билось сознанье под клейкою сетью
Морщин, как в сачке голубой мотылек
А время стегало жестокою плетью
Но был деревянным конек.
Этюд на Брайтон-Биче
Op. 18.
Обворожительно проколота соском
Твоя обветренная блузка!
Изображу ль своим стихом,
Что блузка бюсту была узкой…
К тому же бризовый порыв
Подувший резво океана
Пошире душку приоткрыл,
Чтоб встречных стариков изранить…
«Я вижу цели, зрю задачи…»
Op. 19.
Я вижу цели, зрю задачи –
Я презираю златозвон,
Что по сердцам банкрутским скачет,
Не находя отметки «Вон» –
Я друг, заступник слабых, бедных;
За них словесный поднят жест;
Средь криков оргии победных
Мои слова не знают: лесть!
Пролетарьята редкий воин,
Поэт – словесный метеор
Он удивления достоин,
Когда слепит буржуя взор.
За мной не шли толпой зеваки,
Для избранных ковался стих
Острей испанские навахи
И вточь она – ударно лих!..
Я был когда-то, был в легенде
Свирепо растянувши лук;
Восточно выспренним эффенди,
Надев цветистый архалук;
Но ныне потонул асфальте
Я, катастрофы краснознак.
Теперь затеряна спираль та,
С которой сросся так!
«Я сидел темнице смрадной…»
Op. 20.
Я сидел темнице смрадной
Луч где солнца косоглаз
И внимая жизни стадной
Чрез скупой тюремный лаз
Я последним в целом мире
Был малейшим всех чудес
Изнывал под тяжкой гирей
Вздувши к жизни интерес
Я был крошкою ничтожной
Полуслеп и полуглух
Когда жертвой невозможной
Раздирали деве слух
Когда тявкали на лирах
Изжевав в губах сосец
Поскоком гнались вампира,
Там где выплакал свинец
Где сухотки тяжкой ночью
Волчья стая пьет тоску
Звезды брызнут многоточьем
На небесную реку
Где в челнок садится месяц
Чтобы плыть над стадом риг
Где так много интереса
Ветер с лиственниц остриг
Голубым крылатым другом
Ты из мира в каземат
Подлетишь, крылом упругим
Станешь душу обнимать.
Скажешь тихо очень тихо:
Ты в тюрьме, но я с тобой…
Жди! примчится смерти вихорь
Унесет тебя с собой!