История была у всех на устах, и страсти кипели, когда в этих краях вновь появился Эоган О'Салливан, который вернулся из армии и пришёл пешком от самого Корка, на ходу избавляясь от военной формы, сдирая с себя знаки отличия и по частям меняя одежду на гражданскую; он зашёл к своему другу Доннхе в промежуточном состоянии - ещё в мундире британской армии нараспашку, но уже в шляпе, выменянной за табак в трактире, и в шейном платке очень светского вида, снятом на память с шейки встречной красотки. Он глянул на разложенные на конторке списки всех стихотворных посланий, тут же присоединился к лагерю холостяков, пристроился за конторкой и, отдирая от мундира последнюю пуговицу, накатал такие яркие и дерзкие стихи, какие только можно себе представить, в которых и раздолбал противника в труху. Ответ Эогана разошёлся в сотнях списков, все хохотали, затыкая себе рот рукавом, и после этого на Слиав Луахра установился мир и полная тишина. Лагерь противника возразить не смог. Повторить ничего из этих стихов, к сожалению, невозможно, так как, сочиняя их, Эоган о приличиях не хлопотал. В общем и целом, партия женатых была представлена в них как сборище недееспособных и опустившихся личностей.
Второе, что сделал Эоган по возвращении, - отправился к отцу Неду Фитцджеральду и попросил его объявить пастве следующее: он, Эоган О'Салливан, готов открыть школу для детей в Кнок-на-Гри, где берётся учить всех поголовно грамоте, эвклидовой геометрии и началам навигации, тех, кто постарше - тригонометрии, английской грамматике и рифмовке, книжному учёту и составлению юридических документов, а самых толковых - тому, как пишется доходчивое любовное письмо к леди. Отец Нед был человеком весёлым и бесшабашным, и, при том, что такая школа была так же запрещена законами страны, как и служба в его покосившейся церковке, он радостно объявил всё это с амвона в первое же воскресенье.
Школа в Кнок-на-Гри была отмечена блистательным, но кратким существованием, - не столько по воле Эогана, сколько по вине каминных щипцов.
Третье, что сделал Эоган по возвращении, - он залечил страшную рану у себя на ноге, повыше щиколотки, из-за которой его и демобилизовали из армии. Рана эта появилась у него однажды на рассвете в казарме, но ещё прежде, чем на ноге, она возникла в лихорадочно мечущемся сознании Эогана и понравилась ему невероятно; рана никак не заживала, потому что Эоган тщательно за этим следил. Медики заподозрили, что, должно быть, нога Эогана не на шутку заразна, и его выперли из армии в три счёта. Собственно, всё лечение состояло в том, что Эоган оставил свою конечность в покое.
...Наткнувшись на Катлину Ни Сканнел и худо-бедно разглядев её, насколько это было возможно с перепоя, Эоган смутно почувствовал что-то ещё, кроме обычного зуда. Наскоро обретя равновесие, он попытался было облечь это чувство в речь, самую трогательную в мире. Однако на этот раз Божья кувалда всё-таки не промахнулась и уложила бедного Эогана замертво: увы, Катлина слышала о нём немало, и не сказать, чтоб только хорошее. Говоря коротко - нашла коса на камень. Катлина подобрала юбку и аккуратно обошла его, ясно выразив этим ту мысль, что им двоим в одном и том же углу паба делать нечего. Эоган же долго ещё стоял в полутёмном углу пивной и испытывал жуткие страдания. И не одна только мутная бурда, которую Томми Барни разливал у себя в заведении вместо пива, была тому причиной.
Эоган аж похудел с тех пор, как встретил Катлину. Он проводил ночь за ночью в полубреду, он сочинил сотни стихов, которых хватило бы, чтобы семь раз прославить его на всю Ирландию навеки, если бы он додумался их записать. Короче сказать, он чуть не помер.
Шла зима, дорогу до Кнок-на-Гри развезло так, что никаких сил не было, и Эоган договорился об уроках греческого для окрестных сорванцов в доме О'Хики за полтора шиллинга в неделю. Во время первого урока, когда он только усадил детей и начал, к О'Хики зашла Катлина за квашнёй.
- Греческий алфавит, ребята, проще пареной репы. В нём каждая вторая буква в точности похожа на нашу, - сказал Эоган, случайно обернулся на скрип двери и опешил. Сердце его сразу сжалось, чего ни с одним потомком рода О'Салливанов не случалось примерно с десятого века, а потом куда-то провалилось, что в последний раз бывало с О'Салливаном в шестом веке. Всё остальное, что происходило потом с Эоганом, было беспрецедентно. - И насчёт каждой такой похожей с виду буквы можете не сомневаться, что читается она совершенно по-другому, - говорил он. - А если буква и с виду ни на что не похожа, ну, тогда вообще уже - позабудьте все печали, ибо такую букву прочесть - это уже ни в зуб ногой, - машинально продолжал Эоган, провожая Катлину застывшим взглядом, полным счастья и муки. Ученики почувствовали в его речи что-то не то и тоже приостановились, занеся свои обгрызенные перья над тетрадками. Катлина прошла, Эоган взял себя в руки, и урок возобновился, но уже не мог Эоган без тоски смотреть ни на красные крыши домов в Байле-Мор, ни на присыпанные снегом луга Кьянн-Тра, ни на волны над рифами Кахар-Тонн-Туайме.