Но Эоган любил Мак Кенну, и однажды, когда тот был тяжело болен, поклялся себе, что всё-таки выучит урок и порадует учителя. Он забрался на скалы Финнтра, чтобы ничто его не отвлекало, уселся там и зубрил, и зубрил. К вечеру он появился в лачужке, где Финниан Мак Кенна валялся в горячке, присел к нему на постель, пригладил рукой вихры и с выражением прочёл на память весь заданный урок - и из Вергилия, и из Псалтыри. Мак Кенна застонал.
- Кажется, на сей раз мне не выкарабкаться, - слабо сказал он. - Такого явственного и дурного бреда у меня никогда ещё не было.
Больше Эоган не пытался учить уроков, а оставлял всё на волю Божию.
* * *
Когда Эогану было не более двенадцати, его друзья как-то решили злостно подшутить над ним. Они разок-другой намекнули Эогану, что дочь миссис Лавли, мол, испытывает к нему большой интерес. Но чтобы Эоган вконец воспламенился и уже без промаха попал впросак, они состряпали письмецо якобы от неё к Эогану, заранее предвкушая картину, как Эоган при встрече с ней снимет свою потрёпанную шляпу и сообщит ей, как он польщён. Все заранее бились об заклад, рискнёт ли Эоган преподнести ей цветок или же ему слабо. Письмецо, розовое и надушенное, было вручено Эогану на другой вечер в компании мальчишкой садовника Лавли, который был в сговоре и сделал вид, что прибежал от самой усадьбы и очень запыхался.
Эоган встряхнул записку, пробежал глазами и безошибочно сказал:
- Тебе бы надо начистить рыло, Микки, и если я этого не делаю, то только потому, что у меня болит плечо.
Микки О'Брайен, придумавший эту затею, осознал всю глубину своего провала и смиренно спросил:
- Как ты догадался?
- Очень просто, - сказал Эоган. - Во-первых, третьего дня ночью, когда я влез к ней в окно спальни и имел с ней нежный разговор, мне не показалось, что она ко мне благосклонна. Во-вторых, моя спина до сих пор помнит порку, которую мне задал их привратник, выволакивая меня за ухо из этой святая святых. А в-третьих, хотя я и не сомневаюсь, что она рано или поздно безумно меня полюбит, не думаю, что она выучит ирландский ради того, чтобы сказать мне это.
Пристыженные друзья молча разошлись, поняв, что Эогана им не переплюнуть.
* * *
В день, когда Эогану исполнилось четырнадцать лет, Мак Кенна поманил его за стену сарая и сказал без преувеличений следующее, поглядывая в заманчивые лиловые дали и прочищая себе ухо щепкой:
- Вот что, Эоган, - сказал Мак Кенна, не особо заботясь о подборе слов. - Я вроде уже научил тебя всему. По-моему, так ты даже знаешь много лишнего. И вообще, ты мне до смерти надоел. Держи, - и он сунул ему свёрток неразборчивых манускриптов. - Я ухожу.
На полтропинки по пути к большой дороге Мак Кенна что-то вспомнил и вернулся.
- Да, вот ещё что, - сказал он, проникновенно глядя Эогану в глаза. - Если тебя будут бить в челюсть слева, делай так, - он показал приём и после этого ушёл окончательно и больше не оборачивался.
С той самой поры Эоган больше не встречал Мак Кенну, и только свежий ветер из-за моря иной раз напоминал ему о нём.
* * *
Классическая академия в Фахе не смогла ни приглушить талант Эогана, ни заткнуть ему рот, разевать который он научился у Мак Кенны.
Фаха, деревня из двух десятков разбросанных ферм, ещё принадлежала клану Мак Карти, когда все земли вокруг давно уже заселили какие-то выскочки. Принадлежа Мак Карти, Фаха не облагалась налогом и оттого могла бросить кое-какие деньги на содержание академии. Преподавали там всё те же бродячие учёные, которые охотно стекались на огонёк и, засучив рукава, закладывали в юные умы премудрость добротными средневековыми методами. Эоган, правда, иной раз спасал свою шкуру тем, что, опоздав безбожно на урок, застывал в дверях и, кинув отчаянный взгляд по сторонам, выдавал поэму о том, в какую небывалую рань он вышел сегодня из дому, изнывая от жажды знаний, и какими терниями был усеян его путь, по сравнению с которым плаванье аргонавтов - просто приключение детского кораблика в луже. И зная, что Эоган ещё со школьной скамьи прослыл недюжинным сочинителем, мы можем только догадываться, насколько часто ему приходилось это проделывать.
По обе стороны реки жители увлекались поэзией, причём восточный и западный берега реки соревновались между собой в стихосложении, а уж послать соседу записку ямбическим триметром считалось просто хорошим тоном. Эоган принадлежал восточному берегу, так как речушка О'Кря протекала к западу от Минтогс - места его рождения, и отстаивал честь восточного берега в стихах, танцах и хоккее на траве с жаром, свойственным его натуре. В роду О'Рахилли, О'Салливанов и О'Сканнелов каждый второй писал стихи, и каждый третий - очень недурные. Лучшие вещи, если им удалось благополучно проскочить придирчивое и ехидное обсуждение, торжественно записывались в огромную амбарную книгу. В книгу мало что попадало, книга заполнялась медленно и лежала на почётном месте. Зимой все собирались и смотрели, что добавилось в книгу за лето.
В те времена классическое образование открывало перед ирландским школяром широчайшие перспективы: получив его, человек откладывал в сторонку Гомера с Овидием, не теряя времени хорошенько затачивал свою лопату и отправлялся рыть торф за шесть пенсов в день на старые деньги, и широкие перспективы открывались перед ним всякий раз, когда он взбирался в пути на гребень очередного холма.
Учёные мужи говорят, что родись Эоган в другое время, не омрачённое английским законодательством, уж он дал бы всем пороху, он написал бы и то, и это, и до икоты удивил бы весь мыслящий мир. Кто спорит: будь Эоган наследным принцем, или родись он подальше от Ирландии, или будь у него чернил в чернильнице побольше, или будь у него голова покрепче, он бы намного больше всего написал. Но сырой и промозглый воздух Ирландии тоже может пойти на пользу: нигде так не били морду за плохие стихи, как в классической академии в Фахе!
* * *
В раннем возрасте к Рыжему Эогану пришло понимание того, какую силу имеет поэтическое слово, и в расцвете юности он уже пользовался этим напропалую.
- Бриди, я помру, если ты не ответишь мне взаимностью, - сказал как-то Эоган, окуная палец в сметану. - Я выброшусь в окно.
- Легко тебе выброситься в окно, Эоган, - отвечала Бриди, обтирая полотенцем кувшин. - Оно в двух ярдах от земли.
- Я брошусь в море со стены старого форта, - поправлялся Эоган, облизывая палец. - Будь добра, налей мне сидра.
- Вот когда бросишься, тогда и поговорим, - флегматично отвечала Бриди, размышляя, как бы турнуть с лавки этого оборванца без гроша в кармане.
- Бриди, ты пожалеешь.
- Ничуть, с чего это вдруг?
- Раньше, чем идти к форту, я напишу такие стихи, что ты вовек не докажешь, что они не про тебя.