Но Маркс уже не был склонен шутить. Он понимал, как понимал это, конечно, и его друг, что появиться перед членами правительства в обществе Руге было бы совершенно ни к чему, это могло бы сразу подорвать авторитетность их миссии.
...Брентано хотел посадить Маркса и Энгельса за столом рядом с собой: одного по правую руку, другого по левую. Но гости под предлогом, что для удобства ведения беседы лучше бы сидеть напротив, предпочли занять места на противоположном конце стола.
Когда обычный в таких случаях шум и говор затихли, Брентано поднялся с бокалом в руке и сказал:
- Господа! Нашему восстанию всего полторы недели, но оно уже привлекло к себе взоры многих лучших людей отечества. Одним из наиболее ярких доказательств этого является приезд в Карлсруэ всем вам известных революционных деятелей, редакторов "Новой Рейнской газеты" доктора Маркса и его коллеги господина Энгельса, которые находятся сегодня среди нас за этим дружеским столом.
Голос Брентано был торжественным и задушевным одновременно. Этот тридцатипятилетний адвокат был хорошим провинциальным актером. В нем сочетались честолюбие, хитрость и немалая проницательность. Он умел войти людям в душу, ему почти всегда удавалось, как говорится, подать себя должным образом. Эти способности пришлись как нельзя кстати, когда десять дней назад, тринадцатого мая, в страхе перед начавшимся восстанием бежал великий герцог Леопольд и было создано временное правительство Бадена, во главе которого он, Лоренц Брентано, и встал. Он был, бесспорно, умнее и оборотистее всех членов своего кабинета, может быть, даже вместе взятых.
- Дорогие и высокоуважаемые гости! - Глава правительства слегка поклонился Марксу и Энгельсу. - Мы приветствуем вас на прекрасной баденской земле не только как официальные лица, но и как люди революции. Некоторые из нас - и мы этим особенно гордимся - вошли в правительство, можно сказать, прямо из тюремных камер, где томились за свое участие в недавних героических, но безуспешных восстаниях на многострадальной баденской земле. Я имею в виду прежде всего нашего замечательного философа и журналиста Густава Струве...
Струве сидел рядом с Марксом. Крупный, седоватый, лет сорока пяти, он был одним из самых старших за этим столом. Ему явно польстило звание философа.
- ...известного журналиста, неутомимого Йозефа Фиклера...
Маркс поискал глазами Фиклера, но едва нашел, как оратор уже назвал новое имя.
- ...бесстрашного Карла Блинда, тоже журналиста...
Энгельс шепнул Марксу:
- У них что - все правительство из журналистов? Это правительство или редколлегия?
- Есть и адвокаты, - не шевеля губами, ответил Маркс.
Блинду было всего двадцать три года. Высокий, худой, словно состоящий из одних острых углов, он держался как-то особняком, независимо. Брентано недолюбливал его и опасался, мечтая поскорее как-нибудь отделаться от его присутствия в правительстве. Собственно, именно об этом он и сказал сейчас:
- На днях господин Блинд отправляется нашим послом во Францию. Мы и сожалеем об этом, так как лишаемся надежной опоры здесь, в Карлсруэ, но одновременно и радуемся, ибо никто лучше Блинда не сможет представлять нас в Париже.
Маркс и Энгельс переглянулись, и губы их чуть заметно дрогнули в усмешке: они поняли, почему у Руге в самый последний момент были отняты верительные грамоты.
- Время революции, господа, - продолжал хорошо поставленным голосом Брентано, - это время взлетов не только классов и народов, но и отдельных личностей. Здесь присутствуют люди, которым именно революция помогла раскрыть во всей полноте их выдающиеся способности. Тут речь идет главным образом о наших военных деятелях: о военном министре Карле Эйхфельде, его заместителе Майерхофере, о главнокомандующем нашими войсками Франце Зигеле.
В самом деле, еще вчера Зигель был младшим лейтенантом, а Эйхфельд старшим. Сегодня первый стал полковником, второй - министром. Каковы их действительные способности, этого никто не знал, но они были чем-то угодны Брентано, и он ввел их в правительство.
- В такой же мере мои слова о расцвете способностей в дни революции относятся к Флориану Мёрдесу, нашему министру внутренних дел, неусыпному стражу народных завоеваний. - Брентано пристально взглянул на гостей, стараясь понять, какое впечатление произвел на них весь этот парад, но те были непроницаемы. - Прошу вас, господа, поднять вместе со мной бокалы за здоровье наших мужественных друзей из Кёльна!
Обед начался, словно корабль отчалил от пристани. Тостов было много: за родину, за революцию, за народ, за свободу... Маркс так внимательно все слушал и так пристально разглядывал собравшихся, что не успевал как следует поесть: едва он проглотил две-три ложки супа, как уже подали второе, нежную пулярку; только вошел во вкус курятины, как приспело сладкое... Энгельс видел это и все время напоминал ему: "Да ты ешь! Гляди, как стараются министры". Сам он успевал и слушать, и смотреть, и управляться с блюдами не хуже министров. Ведь последние три дня в бесконечных переездах есть приходилось кое-как, наспех...
Когда глава правительства предоставил слово Марксу, тот предложил, чтобы сперва выступил его друг, а он потом. Предложение, разумеется, приняли, и Энгельс, встав, начал так:
- Господа! Ваше восстание вспыхнуло при самых благоприятных условиях. Почти весь народ был единодушен в ненависти к герцогу Леопольду и его правительству, вероломному и жестокому. Армия оказалась не только на вашей стороне, но и возглавила события, именно она превратила "движение" в восстание. Приступая к исполнению своих обязанностей, вы имели готовую преданную вам армию, арсеналы, полные оружия, и богатую государственную казну. О чем еще можно мечтать?
- А внешняя обстановка! - вставил Маркс.
- Да, и внешняя обстановка складывалась завидно. За Рейном, в Пфальце, уже развернулось восстание против баварцев, которое прикрывало и прикрывает ваш левый фланг. Дальше на северо-запад, в Рейнской Пруссии, в городах Эльберфельде, Дюссельдорфе, Золингене и других, тоже происходило восстание, и хотя оно уже было под угрозой, но еще не подавлено. К северу и северо-востоку от вас - в Вюртемберге, Франконии, в княжествах Гессен и Нассау - всеобщее возбуждение, даже в армии - там достаточно было только искры, чтобы пожар восстания охватил всю Южную и Среднюю Германию, а это дало бы в распоряжение повстанцев не менее пятидесяти - шестидесяти тысяч регулярных войск.
- Не преувеличиваете ли вы? - настороженно бросил военный министр Эйхфельд.
- Я могу потом представить вам свои выкладки, но сейчас это заняло бы слишком много времени. Поверьте пока на слово. Тем более что дело не только в этом.
- Положим, так, господин Энгельс. - Брентано слегка звякнул по тарелке десертной ложечкой, как бы объявляя о своем вступлении в разговор. - Что же из всего этого следует? Нам надлежало провозгласить коммунистическую республику?
Задетый за живое, ответить на вопрос вдруг решил Маркс:
- Нет, вам, по нашему разумению, надлежало прежде всего и немедленно позаботиться об укреплении базы восстания и о его расширении. Для этого следовало отменить все феодальные повинности, выпустить собственные деньги, централизовать все силы - такие меры придали бы восстанию гораздо более энергичный характер.
- Именно так, - подтвердил Энгельс. - А затем или даже одновременно вы должны были, как нам думается, собрать восемь - десять тысяч регулярных войск и с их помощью расширить восстание, бросив их туда, где революционная ситуация уже назрела.
- Ну, об этом мы слышим с первого дня восстания от нашего главнокомандующего. - Брентано кивнул головой в сторону Зигеля.
- Да, я разработал план перехода в наступление, - почти вызывающе сказал Зигель. - И очень жаль, что до сих пор никто меня здесь не поддержал. И вот только господин Энгельс... Я рад...
Энгельс заинтересовался:
- Вы не могли бы кратко сообщить, в чем состоит ваш план?