— Давай я включу свет?
— Конечно. Почему мы сидим в темноте? Странно, что ты его не включил.
— Я забыл.
Он осторожно отнял руку и вернулся к выключателю. Ему потребовалось усилие воли, чтобы нажать на него. Он повернулся к жене и наткнулся на огромные голубые глаза, полные печали и недоумения.
— А я спала. — удивленно сказала Нора. — Кажется, я спала?
— Да, — подтвердил он, — ты спала.
Она вскочила на ноги. Стала озираться, словно что-то искала.
— Странно. Ты будешь ужинать? Я сделала макароны, сделала макароны.
— Нет, милая, нет. Я не голоден.
— Ладно. — рассеянно сказала она, замерев в дверях кухни. — Ладно. Тогда я пойду в церковь. Я не была в церкви. Ты проводишь меня?
— Куда, малышка? Уже поздно. Церковь закрыта. Завтра.
— Правда? Вот уж не подумала бы. А впрочем, впрочем.
Она потеряла мысль и в растерянности уставилась на него. Гесслиц с медвежьей нежностью обнял ее и прошептал на ухо:
— Пора спать. Идем спать?
Она встрепенулась:
— Спать. Да, спать. Конечно, я пойду спать. А ты?
— Иди, милая, и я тоже. Скоро. Через пару минут.
Нора кивнула и покорно удалилась, кутаясь в домашний халат. С выражением физической боли на лице Гесслиц сел за стол и замер, обхватив голову руками. Две недели, проведенные в гестапо, не прошли для нее бесследно. Избили ее только раз — у дознавателя сдали нервы от усталости; в основном заставляли присутствовать при допросах других, где применяли так называемые устрашающие меры. Все эти месяцы Гесслиц старался стереть из ее памяти ужасные переживания, но травма была слишком глубока. Он умолял ее перебраться к сестре в Квед-линбург, хотя бы на время, хотя бы для того, чтобы ненадолго сменить обстановку, забыть про ужасы гестаповских подвалов, не слышать бомбежек, — Нора не хотела слышать об этом. Гесслиц был истощен. Он не знал, что еще предпринять, чтобы оградить ее от терзающих душу химер…
На столе лежала стопка газет и квитанций, извлеченных Норой из почтового ящика. Взгляд Гесслица упал на серый лист плотной бумаги в самом низу. Машинально он вытащил его. Это была обычная агитационная листовка с изображением Гитлера и лозунгом «Фюрер, мы следуем за тобой!», какими Имперское министерство народного просвещения и пропаганды заваливало дома и квартиры города. Левый верхний угол был слегка испачкан синими чернилами.
Спустя девять месяцев глухого молчания Гесслиц получил сигнал из московского Центра. Он означал, что начиная с этого дня на протяжении двух недель по средам и субботам с полудня до часа в парке перед Тропической оранжереей Ботанического сада в Да-леме его будет ждать связной.
Сталин появился в полукруглом зале, когда все расселись за длинным столом. Курчатов не видел его больше года. Ему показалось, что Сталин стал меньше ростом, ссутулился, но вместе с тем немного пополнел и, в общем, выглядел вполне здоровым, хоть и усталым, человеком, чему способствовало, возможно, известие о том, что двое суток назад был взят Севастополь, не сегодня-завтра Крым будет полностью освобожден. Спокойным жестом он остановил начавших вставать с места собравшихся, и все подчинились. Здесь были Молотов, Берия, Ванин, руководитель военной разведки Кузнецов и Курчатов.
Еще при входе на дачу вытянувшийся в струнку дежурный офицер вполголоса доложил каждому, что это рабочая встреча и протокол вестись не будет.
Сталин занял кресло рядом с Молотовым, некоторое время сидел неподвижно, сосредоточив взгляд на сложенных перед собой руках. Все молча ждали. Потом он вынул из нагрудного кармана френча изогнутую трубку «бент», зажал ее в руке и, ткнув мундштуком в сторону сидевших напротив Кузнецова и Ванина, сказал:
— Наша разведка умеет испортить праздник. Не так ли, товарищ Кузнецов? Я ознакомился с вашим докладом. Мне бы хотелось услышать соображения товарища Ванина, который, насколько я понимаю, согласен с вашими выводами.
Ванин встал, одернул рукава кителя. Над переносицей пролегла напряженная борозда.
— Так точно, товарищ Сталин, выводы военной разведки я поддерживаю. По нашим данным, работа немцев над урановой бомбой выходит на финишную прямую. Пока нам не удается разглядеть всю картину, в основном мы опираемся на косвенные факты. Это вызвано крайней засекреченностью германской программы, ее, так сказать, компактностью, что ли, и одновременно — рассредоточенностью: лаборатории разбросаны по всей стране, каждое звено работает над своей узкой задачей. А полную картину видят только несколько физиков. Например, сегодня — и это нам известно — они бьются уже над проблемой веса будущего изделия. Иными словами, тема доставки.