Слежку за Гесслицем решено было не устанавливать, вернее, сделать ее стационарной: за домом, за местом работы. Профессионал высшей категории, Гесслиц быстро обнаружил бы за собой хвост и насторожился. Шольц не стал также допытываться, знаком ли ему Хартман, тем более что на допросах год назад он уже сказал, что Хартмана никогда не встречал.
После того как Гесслиц покинул комнату для допросов (из окна было видно, как он чуть не бегом пересекает улицу), Шольц спустился этажом ниже, в отдел С1, который отвечал в гестапо за визовый режим, и распорядился срочно оформить ему и еще двум сотрудникам РСХА выездные документы в Швейцарию, Цюрих.
Положение, в котором оказался Хартман, с каждым днем становилось все более отчаянным: события стремительно развивались, а связи с Москвой по-прежнему не было — то есть произошло худшее, что могло случиться с разведчиком. Внешне Хартман оставался уравновешенным, слегка легкомысленным человеком с хорошим чувством юмора, но за этой маской скрывалось смятение, лихорадочный поиск верного решения. Более того, ситуация постоянно усложнялась. Кушаков-Листовский и так не производил впечатления многогранной личности, а теперь он попросту исчез, и Хартман легко мог предположить, что он взял и без всякого предупреждения отправился куда-нибудь отдыхать.
Переговоры с людьми Шелленберга неожиданно получили свежий импульс, сделавшись доверительнее и несравненно информативнее, чем вначале. Было ясно, что Шелленберг, а следовательно и Гиммлер, готов к сепаратной сделке, и хотя сведения выдавались дозированно, с бдительностью канатоходца, можно было считать, что платформа для доверительного взаимодействия сложилась. Хартман отдавал себе отчет, что сорвать эти переговоры не представляется возможным: тема была настолько горячая, что на нее, отбросив брезгливость, слетелись бы разведслужбы со всех концов мира, и если разомкнуть контакт здесь, он неизбежно проклюнется в другом месте, с другими игроками, но только тогда возможности контролировать его у Хартмана уже не будет. Нет, эту связь следовало беречь сколько возможно.
Информация множилась, передать ее было некуда. Успокаивало лишь то, что шведы не торопились делиться ею с англосаксами, сбрасывая СИС крохи, лишь бы у тех не взыграла подозрительность. Однако Хартман понимал, так не может продолжаться долго, рано или поздно американцы выйдут на эмиссаров Гиммлера, и тогда мгновенно и безоговорочно всё утечет в Лос-Аламос.
Между тем возникла новая проблема. Всё случилось в бильярдной офицерского клуба, куда Хартман время от времени заглядывал, чтобы за неспешной игрой поболтать с нужными ему людьми. Тем вечером он гонял шары в одиночестве, их ленивое движение по голубому сукну, глухой костяной стук друг о дружку помогали ему собраться с мыслями, сосредоточиться, просчитать свои шаги на время предстоящей поездки в Берн, дабы не допустить ошибок, когда в зале появился Гелариус с сигарой в зубах. В руках он держал два бокала с коньяком. Следом за ним вошел широкоплечий субъект в светло-серой тройке. Развалистой походкой он обогнул бильярдные столы и уселся в кресло, стоящее в дальнем углу.
— А я вас искал! — воскликнул Гелариус, кивая на бокалы. — Взбодримся?
Хартман уткнул кий в пол.
— И как же нашли?
— Очень просто. — Гелариус поставил бокал на борт стола. — Вас выдал Александер, метрдотель, этот толстяк с вороватыми глазами. От него так пахнет старостью, я вам доложу, что самому хочется подкрасить виски.
— Отберу у него свои чаевые.
— Не отдаст. Скажет, что я обманул. Сыграем партию?
— Валяйте.