Открыв дверь в квартиру, Гесслиц услышал, как Нора тихо напевает старую колыбельную песенку, занимаясь тушением капусты на кухне. Он переобулся, осторожно ступая, подошел к жене и обнял ее за худенькие плечи. Нора вздрогнула, и тотчас радостная улыбка осветила ее усталое лицо:
— Господи, Вилли, ты меня напугал.
В ответ Гесслиц замурлыкал «Мы танцуем на небеса, на небеса, на небеса», прихватил Нору за талию, прижав передником к своему животу, и неуклюже повел ее на три такта от плиты — в прихожую до горки угля, оттуда — в столовую, вокруг кресла, поворот — и обратно. Нора податливо вырывалась и хихикала:
— Увалень, какой же ты увалень, Вилли. Пусти меня. Капуста же подгорит!
— Плева-ать, — пропел он. — Она мне в глотку уже не лезет.
— Раньше ты хорошо танцевал. А сейчас. все ноги мне отдавил, медведь ты эдакий! С чего такое развеселое настроение?
— А так, ни с чего. Тебя увидел — и настроение.
Внезапно он замер:
— Постой, почему опять капуста? А хлеб, колбаса? Я же оставил тебе карточки.
— Я отдала хлеб этим, в полосатых пижамах, рабочим «Ост». И колбасу тоже. Там был старик. Ты бы видел его глаза. Худой, страшный. Щеки ввалились. Он так кашлял, видимо, давно не ел. Ему и отдала, пока охранник отвернулся.
Нора одарила его таким ясным, по-детски простым и искренним взглядом, что ему стало не по себе. Он только и смог, что покачать головой:
— Милая, а ведь это были последние карточки в этом месяце. — Гесслиц почесал затылок: — Ну, да ладно, что-нибудь придумаю.
Впрочем, придумывать особенно было нечего: разве что встряхнуть пару знакомых барыг — может, что-то к рукам да прилипнет. Однако в последнее время с этим стало туго.
— Видишь ли, старушка, успею ли я достать тебе продукты?
— Почему мне? Мне ничего не надо.
— Да дело в том, милая, — замялся Гесслиц, — что завтра мне придется уехать. Совсем ненадолго. Дней на пять, не дольше. В командировку.
В глазах Норы вспыхнул испуг. Она принялась бесцельно перебирать предметы на кухонном столе.
— В командировку? Но. ты не говорил мне.
— Ну, это же обычное дело, — скривился Гес-слиц. — Служба. Надо срочно. только сегодня сказали. — Он погладил ее волосы. — Ну, чего ты?.. Если что, Магда рядом, поможет. А я привезу чего-нибудь вкусненького. А?
Пальцы Норы судорожно вцепились в собственные плечи, которые съежились, как от холода, и заметно дрожали.
— Я боюсь, — тихо сказала она. — Всё, что у меня есть, это ты, Вилли. Ты моя Родина, которая дороже всего на свете, дороже даже самой Германии. Потому что ты и есть моя Германия, где я могу жить и дышать. Если ты уедешь, уедет мой мир, а я останусь одна. Одна. Что мне делать, Вилли? Что делать? Мне так страшно.
— Да о чем ты говоришь? — взмолился он. — Меня не будет всего-то пять дней. Разве я не уезжал раньше? Это же не навсегда, старушка. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я уже буду дома.
— Ты не понимаешь, — обреченно твердила она. — Ты не понимаешь.
В ногах крутился кот, обнадеженный запахами готовки. Гесслиц подхватил его и сунул в руки Норы.
— Вот, на время моего отсутствия этот парень заменит меня в постели. Он теплый, глупый и серьезный. Я ему башку отверну, если он тебя обидит.
Зажмурив полные слез глаза, она прижалась щекой к мягкому загривку кота и еле слышно повторила с трепещущей полуулыбкой на губах:
— Ты не понимаешь. не понимаешь.
Гесслиц готов был своими руками раздавить индюшачью шею штурмбаннфюрера Шольца.
Берн провожал Хартмана и Мари стойким, выматывающим душу дождем. В окнах такси мелькали мокрые стены серых домов и редкие пешеходы, которые, распустив над собой зонты, торопились спрятаться от ненастья. Машин на улицах почти не было. До отправления поезда оставалось не менее часа: они рано покинули отель — скука вокзала все-таки лучше скуки гостиницы в день выписки.
Накануне они полдня провели сперва на манеже, а потом в близлежащих полях, катаясь на лошадях знакомого коннозаводчика. Достались им две очень сноровистые кобылы: коренастая рыжая и белая в яблоках. Стоило одной взять в галоп, как другая отчего-то переходила на рысь, и лишь усердное понукание заставляло ее последовать примеру своей подруги.