— У меня ощущение, будто подо мной не лошадь, а упрямый осел, — сердилась Мари.
— А всё ваша бабья ревность. Соперничество, — со смехом отвечал Хартман, обходя Мари кругом на белой. — Она же видит, какой красавец гарцует на ее товарке. Надо было брать коня. — Он вскинул руку. — Держи выше, выше держи! И не дергай так! Умница!
В лесу, перейдя на мерный шаг, он рассказывал ей про Испанию, в которой она не бывала, про красные пустоши Консуэгра, где Дон Кихот бился с ветряными мельницами, про загадочный танец матадора в желтом абрисе мадридской арены, про коричневых стариков, пьющих вино в сельской таверне, и затянутых в черные шерстяные платья женщин в иссушенных палящим солнцем каталонских деревушках, про надрезанные в форме креста коврижки пан де крус с ароматной хрустящей корочкой, про пышную кавалькаду царей-волхвов, когда все города завалены рождественскими сладостями, про оливковые рощи Андалусии и виноградники Валенсии, про франкистов капитана Криадо, в одной Севилье истребивших тысячи мирных жителей за симпатию к республиканцам, чему невольным свидетелем он стал, про бомбардировки Мадрида и Барселоны, про свирепо изнасилованных и брезгливо расстрелянных женщин, девушек и девочек.
Вечером, в сумерках, на открытую террасу старой фахверковой виллы Пьетро Реци, владелец конюшни и прилегающих к ней окрестностей, вынес приготовленный им глинтвейн и передал стакан закутанной в тонкий плед Мари, которая почти задремала в широком плетёном кресле. В глубине комнаты сидевший за роялем Хартман перебирал клавиши в поисках какой-то мелодии. Пьетро, рослый, сухой старик с седой бетховенской шевелюрой и крупными морщинами, рассекающими лицо, уселся возле Мари и стал раскуривать сигару.
— М-м, какой запах. — Держа горячий стакан обеими руками, Мари вдохнула аромат глинтвейна.
— Я добавил туда кое-какие травки вон с того луга, — мягким, приятным басом пояснил Пьетро. — А вообще хороший глинтвейн — это яблоко и корица. Очень просто.
— У вас тут райское место. Как островок тишины внутри бушующего пожара.
— Ах, Мари, Мари, это иллюзия. Мираж в пустыне. Галлюцинация исчезнет, если пожар не будет потушен.
— Но он будет потушен, и очень скоро, — заверила Мари. — И ничто не будет грозить вашей идиллии. Да и о чем беспокоиться в этом раю? Вот вас, Пьетро, что беспокоит?
Пьетро выпустил дым через ноздри и положил сигару на пепельницу. Немного подумав, он ответил:
— Ложь, в которой мы все растворились. Нас ждут времена еще большего лицемерия, чем то, которое привело к нынешней войне. Вот увидите, расправа над Гитлером и его шайкой будет более похожа на заметание следов, чем на правосудие, дабы у всех сложилось впечатление, будто он есть абсолютное зло, возникшее само по себе из какой-то природной грязи. А те, кто развел эту грязь, тщательно вымоют руки и займут место обличителя или, что еще хуже, жертвы. Вскормить тиранию, даже своим бездействием, и полагать, что она не заденет тебя, — все равно что сперва построить дом, потом поджечь его, а после спрятаться в нем, рассчитывая переждать пожар. С каждым учинившим зверство солдатом на скамье подсудимых должен сидеть политик, сунувший ему в руки оружие. А каждого политика следует привлечь вместе с банкиром, для которого существует единственный вид целесообразности — солидарность денежных мешков. Именно они платят за ту подлость, в которой мы, обычные люди, почему-то видим прогресс. Да только нет на свете суда, способного вцепиться в руку дающего. — Он взял сигару и, прежде чем затянуться, глубокомысленно заметил: — И это только начало. Самое печальное, что мы привыкаем к абсурду, постепенно принимаем его за норму. Франс, — крикнул он обернувшись, — ты обещал мне партию в шахматы!
— Да, да, обязательно, — последовал ответ.
Хартман наконец уловил музыкальную тему и теперь пытался развить ее по своему усмотрению. Музыка всегда помогала ему думать.
Положение было отчаянным. Он еще раз побывал на явочной квартире советской разведки: результат был прежний — глухая тишина. Заранее учтя вариант окончательного тупика, Хартман решил воспользоваться контактом в Берне, предоставленным человеком, которого он называл Жаном, о котором знали в Центре и который, вероятнее всего, представлял интересы американской УСС. У него не было возможности согласовать свои действия с советским командованием, а время утекало. Появление Гелариуса означало одно: отныне всё может рухнуть в любой момент. «Отчего не возобновить обмен информацией с ведомством Жана?» — подумал Хартман, и в Берн, на Главный почтамт, ушла телеграмма «Фундамент готов. Приступаем к сооружению внешних стен. Цвет салатовый. Густав».