Правой рукой Блюм погладил ее по щеке.
— Ты наблюдательна. — Он вздохнул. — В последнее время с шефом происходит что-то непонятное. Я бы списал на усталость, но работа для него — всё, да и раньше он, хоть и работал на износ, всегда оставался бодр, жизнерадостен. Нет, ему тяжело видеть, как погибает Германия. У меня с ним был разговор. Он сказал, что не понимает этой войны. Для него невыносимо видеть, как работа, направленная на мирную жизнь, теряет свой смысл. А для войны работать хочется все меньше. Манфред хороший человек. Ему трудно справиться с разладом, который у него внутри.
— А у тебя? У тебя такого разлада нет?
— Я пока не выкроил время, чтобы разобраться с этим.
— Ну, когда выкроишь, скажи. Если что, я спою тебе колыбельную.
Блюм улыбнулся:
— Ты всегда знаешь, чего мне не хватает.
Мод сделала вид, что задремала.
Сказать, что Хартман был взволнован, — не сказать ничего: он был потрясен. Гесслиц, которого он давно похоронил и оплакал, жив! И не просто жив — он в Цюрихе, в холле отеля, где он, Хартман, остановился. От его глаз не ускользнул сигнал, поданный другом. По дороге в контору на Баденерштрассе перед мысленным взором он вновь и вновь прокручивал случившееся, стараясь анализировать каждую деталь мизансцены, построенной, очевидно, персонально для него. К тому же позади неотрывно маячил синий «Опель», он определенно следовал за ним, стараясь выдерживать приличную дистанцию.
— Господин Лофгрен, мы получили счета из адвокатской палаты. — Пожилая секретарша вручила ему стопку бумаг.
— Спасибо, Эльза, посмотрю их позже.
— Они просили поторопиться. У них отчет каждые три месяца. А сейчас уже конец сентября. Они просили.
— Тогда займусь этим немедленно.
Хартман закрылся в своем кабинете. Из головы не шла хлипкая фигура, ссутулившаяся за колонной, которую он зацепил мимолетным взглядом: что-то неуловимо узнаваемое показалось ему в этом отвернувшемся в сторону человеке. Вероятно, он контролировал Гесслица. Но зачем он отвернулся? Не хотел, чтобы Хартман увидел его лицо?
Он подошел к окну, слегка отодвинул штору. Вместо «Опеля» против входа теперь стоял «Мерседес», в котором сидели трое.
«Так-так. а не конец ли это?» — подумал Хартман. Он налил рюмку коньяка, закурил сигарету и лег на диван, подложив под голову стопку бумажных папок. Прикрыв глаза, он представил, как может сейчас выглядеть Санька, его сын. Он помнил его совсем маленьким, а год назад видел на фото из Ивановского детского дома. Лопоухий, курносый, с легкой, безмятежной улыбкой, удивительно похожий на него. Что он знает о своем отце? Перед мысленным взором возникло море, блистающее мириадами ослепительных искр. По желтому песку навстречу бежит жена, в густых волосах запуталось солнце, за ней, отставая и спотыкаясь, усердно торопится Санька. Вот они ближе, ближе. «Э-ге-гей!» Он раскидывает руки, чтобы обнять их. В бездонной голубой выси недвижно висят белые чайки, точно бумажные фигурки, пришпиленные к тонкой занавеске. У нее были редкого цвета глаза — светло-зеленые.
Спустя двадцать минут Хартман поднялся, подошел к сейфу, достал оттуда «Вальтер П38» и сунул его за пояс. Повертел в пальцах рюмку и, решительно закинув коньяк в горло, вышел из кабинета.
— Значит, так, Эльза, — сказал он, направляясь к выходу, — в двух счетах реквизиты с ошибкой в последних цифрах. Я отложил их в сторону. Возьмите на моем столе.
— Хорошо, господин Лофгрен. Я попрошу исправить. Вы уходите?
— Да. Через три часа буду обратно.
Легкой походкой Хартман сбежал с лестницы и, не глянув в сторону «Мерседеса», уселся в весьма потрепанный «Ситроен Траксьон аван», приписанный к его юридической конторе. Он повернул ключ в замке зажигания, машина угрюмо заурчала. Хартман закурил. Опустил стекло, чтобы дым выходил наружу. Стало слышно, как в «Мерседесе» тоже заработал мотор. Неспешно, вдумчиво он докурил сигарету, пока огонь не обжег пальцы, затем тщательно загасил окурок в пепельнице, вмонтированной в дверцу, и только тогда выжал педаль сцепления. «Ситроен» неспешно выкатился на дорогу.
Около получаса он плутал по главным улицам города, чтобы убедиться в верности своих опасений. «Мерседес» следовал за ним, как на привязи, особо не прячась. Пару раз Хартман останавливался на обочине — «Мерседес» замирал буквально впритык. При такой открытости Хартману стало понятно: они приняли решение и теперь не отстанут. Если это гестапо, они возьмут его, лишь только он выйдет из машины, невзирая на то, сколько людей будет вокруг.