— Подождем полчаса и начнем. — Шольц поежился, он не любил насилия и старался избегать подобных мероприятий.
В приподнятом настроении Гелариус вылез из машины и прошел в дом, который снимал на подставное лицо. Дочь была в своей комнате. Жена суетилась на кухне — в силу обстоятельств, служанку в этот раз решено было не брать. Особых кулинарных изысков Гелариус не ждал — как правило, дело ограничивалось яичницей с помидором, кашей или мясным рагу. Но никто не жаловался, все понимали — это временно. После войны Гелариус намеревался перебраться в Италию или Испанию, поближе к средиземноморской кухне, которую обожал.
— Обед через пятнадцать минут, — крикнула жена из кухни. — Не расслабляйся там.
Гелариус бросил шляпу на вешалку и занялся тем, что стал смотреть, как его парни играют в шашки. В камине вздрагивали присыпанные седым пеплом оранжевые огоньки. Сверху доносились унылые гаммы на фортепьяно.
С ясных небес вдруг посыпал мелкий дождик. Шольц посмотрел на часы.
— Пора, — сказал он. — И помните, мне нужен Гелариус. Только он. Те двое меня не интересуют. Но женщин — не трогать.
Бывшие с ним в «Форде» гестаповцы привинтили к дулам своих парабеллумов массивные глушители. Тот, что сидел впереди, опустил стекло и махнул рукой стоявшему позади «Опелю». Распахнулись дверцы, и пятеро человек рассредоточились вокруг здания. Шольц с водителем остались в машине.
Сквозь навалившуюся зевоту Гелариус выдавил из себя:
— Играли бы лучше в шахматы. Там хотя бы думать надо.
Он налил рюмку лакричной водки, пригубил ее и решил переместиться к жене. Он сделал пару шагов по направлению к кухне, когда в дом со стороны главного входа и из сада ворвались вооруженные люди. Их было четверо. Еще один остался снаружи.
Первый же сухой хлопок парабеллума уложил на доску с шашками абверовца, сидевшего спиной к террасе. Другой, оскалив челюсть, успел только выхватить из-под мышки пистолет — пуля вошла ему в глаз, тело с грохотом перевернулось вместе со стулом. Из кухни на шум, в переднике, с половником в руке, выбежала жена Гелариуса. Услышав шаги, гестаповец резко повернулся всем телом и машинально нажал на спусковой крючок. На белом переднике вспыхнуло красное пятно.
Всей мимолетной кутерьмы хватило, чтобы Гела-риус шмыгнул в глухую кладовку возле камина, успев задвинуть щеколду изнутри. Он включил свет и в ужасе огляделся. Он даже не сразу осознал, что это — сердце бьется у него в груди или дверь сотрясается от ударов?
На маленькой площади хранилось всякое барахло, имевшее отношение к хозяевам, сдававшим дом. У Гелариуса подкосились ноги. Стремительно покрываясь горячим потом, он беспомощно сполз по стене на пол.
Вдруг его осенило: на верхней полке, куда не дотянуться ни жене, ни дочери, был спрятан его собственный «вальтер». Он подпрыгнул, схватил пистолет и дважды выстрелил в дверь. Удары прекратились, и наступила тишина.
«Что делать? Что делать?» — пульсировало в мозгу. Деваться, в сущности, было некуда. «Это гестапо, — обреченно понял Гелариус. — От них не вырваться».
Он вынул обойму. Она была пуста. Гелариус оттянул затвор, из ствола выскочил последний патрон. Трясущимися руками он подобрал его с пола и вернул в ствол.
По худым щекам неудержимо заструились слезы.
— Господи, — почти рыдая, завыл он, — как жить
хочется... как жить хочется... Какая жизнь была, Господи...
Начал истово креститься, но внезапно замер, удивленно глядя на свои пальцы.
— А как это? — пролепетал он растерянно. — В какую сторону?.. Пальцев. Сколько пальцев?.. Не знаю. Не помню.
Сотрясающееся дуло уткнулось ему в висок.
Головорезы Шольца ждали, когда тот из них, что был снаружи, принесет из гаража ломик. Бритый гестаповец взвесил его на руке, встал сбоку, приспособил к косяку.
В подсобке глухо грохнул выстрел.
Когда всё кончилось, Шольц вылез из машины и неспешно направился к дому. Он не стал заходить внутрь. Стоя в дверях, оглядел место происшествия, задержал взгляд на женщине, корчившейся на полу в коридоре. Повернулся и, прежде чем уйти, бросил:
— Помогите ей, идиоты.
Черный коридор, утекающий вглубь, зиял перед его глазами. Он пялился в него и не видел ни зги. Но он все равно пялился, стараясь различить в кромешной тьме хоть какое-то очертание жизни, словно в его мраке таилось нечто важное, опасное и притягательное. Чернота эта странным образом манила его, он не мог оторвать глаз от ее бестелесной глубины, она вливалась в него, точно яд, парализуя, и гипнотизируя, и обнадеживая обещанием какой-то неведомой тишины.