— Мы ведем тонкую и опасную игру, Норберт, — сказал он, не отрывая глаз от, казалось бы, равнодушного лица Майера.
— Чего мы хотим достичь этой игрой?
— Равновесия. Знаете, когда идешь над пропастью по тонкому канату, важнее всего удерживать равновесие, чтобы не загреметь вниз.
— А по мне, так мы предаем всё, что только можно предать.
— Не понимаю.
— Бригадефюрер, благодаря вам я своими глазами видел взрыв адской машины. Это оружие. оно не должно было появиться на свет.
— Но оно уже появилось. Ящик Пандоры открыт.
Но Майер как будто не услышал его слов.
— Черт побери, мы потеряли всякое представление о добре и зле. В нас не осталось ничего человеческого. Продаем чудовищное средство убийства, поскольку сами не можем им воспользоваться. А они покупают его, потому что желают воспользоваться им первыми. И нет выхода из этого круга. Рейху конец, и мы предаем рейх. А рейх предает нас, которые шли за него на смерть. Рейх не считается с нашими жертвами. А мы не считаемся с миром, всем миром и готовы стереть его в порошок ради спасения. Кого? От чего?
— Мне не нравится. — Шелленберг запнулся. — Не нравится ваше настроение. Что случилось?
— Ничего. Ничего... Рейх погубил нас. Мы погубим рейх. Я выбываю из этой истории. Отправьте меня в окопы. Там как-то понятнее. Чище.
Мягкой поступью Шелленберг обошел стул, на котором застыл Майер, и встал у него за спиной. Во взгляде его сквозила обреченность.
— Майер, — сказал он, — я никогда не видел вашей улыбки.
Спустя пятнадцать минут Шелленберг ушел. Оставшись один, Майер некоторое время неподвижно сидел на месте. Окурок дотлел до конца и обжег ему пальцы. Тогда он словно проснулся, крепко прижал напряженно подрагивающие пальцы к вискам. Затем шагнул к окну, рванул на себя створки, вскочил на подоконник и, не замешкавшись ни на секунду, кинулся вниз.
Шелленберг не увидел и не услышал падения тела. Он шел к машине и думал, кем заменить Майера и как от него избавиться.
Когда объявили воздушную тревогу, Мюллер спустился в бомбоубежище, предназначенное для рядовых служащих гестапо, и теперь маялся в тесном помещении с низкими потолками. Оказавшиеся возле него сотрудники — референты, официанты, следователи — сидели смирно, молча, стараясь поменьше шевелиться, как если бы рядом с ними притих непредсказуемый опасный зверь. Лишь откуда-то из глубины доносился поучающий голос невидимого знатока:
— Знаете, в чем преимущество человека, живущего в своей комнате в многоквартирном доме в огромном городе? Он незаметен. На улице могут стрелять, драться, устраивать облавы — он глядит в щелку между шторами и знает, что никто его не видит, никто не догадывается, где он. И значит, ему ничего не грозит. В этом проблема.
Мюллер хмыкнул, но ничего не сказал. Сверху послышались глухие, гудящие удары. В выпуклых настенных лампах задрожал свет.
— Слышите? — послышался голос за спиной. — Зенитки.
— К Вильгельмштрассе не пропустят.
— Главное, чтоб в здание не угодили. Парочка зажигалок — и мы тут зажаримся, как рождественские гуси.
Мюллер поморщился, повернулся, чтобы урезонить паникера, когда заметил в углу Шольца, который с отчужденным видом читал газету, приблизив ее к лампе. Он не знал, что тот вернулся из Цюриха.
Мюллер щелкнул пальцами и указал оторвавшемуся от газеты Шольцу на пустующую нишу в правом крыле. Шольц кивнул, сложил газету и перебрался, куда было указано.
— Не знал, что ты уже в Берлине, — сказал Мюллер.
— Я только приехал. И вот сразу.
— Да, теперь это почти по расписанию: завтрак, доклад, совещание, бомбежка. Что швейцарцы, у них другие заботы?
— Жалуются на отсутствие свобод. Когда в магазине нет ветчины, мир катится к закату. Много слов. Обсуждают фронтовые сводки. Боятся тоталитаризма.
— Зря боятся. Тоталитаризма нет. Просто потому, что ничего другого не существует. Только бла-бла-бла. От болтунов вся путаница, включая войны. Как меру предосторожности, я бы отрезал языки. Строго по спискам.
Наверху сильно громыхнуло. Оба подняли глаза к потолку.
— Да уж, — заметил Шольц, — без языков было бы тише.
— Чем порадуешь, Кристиан? — Стальные глаза Мюллера воткнулись в Шольца, отчего тому сделалось не по себе. — Ты там устроил добрый вестерн. Красиво, но не рационально. Гелариус отправился на тот свет, а с ним и столь нужные нам контакты, пароли, явки. Кто ответит? Гесслиц, как оказалось, чист. Хартман?.. Хартман, насколько я понимаю, испарился. Такая работа, мой друг, мне не нужна.