— Ладно врать. От тебя колбасой пахнет.
— А колбаса — не мясо.
— Вот как?
— Бумага да кости. Хоть бы ваты добавили, что ли, для мягкости. Но вся вата в госпиталях. — Толстяк всплеснул руками. — Что же мне, совсем ничего не жрать?
— Почему? Можешь сварить ботинки.
Свернули на лестницу, ведущую к камерам для допросов.
— Чего это я вдруг понадобился? — поинтересовался Гесслиц.
— Не знаю. Спроси у Гереке.
В секретариате Гереке кого-то за что-то отчитывал. Он был без кителя, в белой рубахе, спереди на галифе заметны влажные пятна.
— А-а, Гесслиц, — Он звонко и выразительно щелкнул подтяжками. — Шольц хочет, чтобы ты взглянул. Идем-ка.
По длинному, плохо освещенному коридору прошли почти до самого конца. Гереке посмотрел в глазок камеры номер семнадцать, толкнул тяжелую металлическую дверь и пропустил Гесслица перед собой.
На стоявшем посреди камеры стуле с высокой спинкой, обессиленно склонившись набок и упершись локтем в колено, сидела женщина, истерзанная настолько, что не было смысла ее привязывать. Скудное освещение не позволяло разглядеть ее лица.
По знаку Гереке служащий в кожаном переднике ухватил женщину за спутавшиеся волосы и дернул кверху.
На мгновение сердце Гесслица остановилось. Это была Мод. Правая сторона лица почернела от кровоподтека. Одной рукой она поддерживала другую, кисть которой с раздробленными, лишенными ногтей пальцами безжизненно свисала, подобно пропитанной кровью тряпице. Одежда превратилась в лохмотья. Все ее маленькое тело сотрясалось от тяжкого, неестественно частого дыхания. Лоб покрылся градинами пота.
Их глаза встретились.
— Вот, — сказал Гереке, — посмотри на нее. Тебе знакома эта баба?
— Если ты имеешь в виду, видел ли я хоть раз в жизни эту женщину, — не отрываясь от глаз Мод, медленно произнес Гесслиц, — то нет, никогда с ней не встречался.
Словно во сне, он доплелся до секретариата и там остановился, дрожащими руками раскуривая папиросу. Гереке появился через несколько минут.
— Слушай, — глухо сказал Гесслиц, — ей нужна медицинская помощь.
— Какая помощь, Вилли? — весело отмахнулся Гереке, вытирая платком руки. — Она только что сдохла. — И крикнул в распахнутую дверь: — Эй, кто готовил заявку на интенсивный допрос Мод Ребрих? Оформляйте смерть по состоянию здоровья.
Рыжий Ломми уже запер входную дверь в «Черную жабу» и хлопотал на кухне, когда снаружи послышался сильный стук. Он погасил свет и вышел в зал.
— Какого черта? — рявкнул он. — Закрыто! — Стук возобновился с новой силой. Ломми взял в руку деревянную колотушку и подошел ближе. — Кто там? Я же сказал — закрыто!
Кто-то навалился на дверь. Ломми отодвинул засов. На пороге едва стоял на ногах Гесслиц.
— Господи, Вилли, да на тебе лица нету. Что? Что случилось, хрен тебе в бочку?
Гесслиц молча прошел в зал, плюхнулся на лавку и треснул кулаком по столу:
— Пива сюда!
— Шел бы ты лучше домой, Вилли. Поздно и. — Ломми открыл рот, чтобы урезонить старого приятеля, и тут вспомнил об опустевшем доме Гесслица. — А, — махнул он рукой, — хрен с тобой, сейчас налью. Как только до сих пор меня не разбомбили — не понимаю.
Спустя час, не проронив ни слова, Гесслиц забылся, сидя за столом. Ломми попытался перетащить его в комнату за стойкой, где имелся диван, но, как ни бился, не смог — Гесслиц был слишком тяжел. Тогда он принес подушку и одеяло прямо в зал, подложил Гесслицу под голову подушку, укрыл одеялом, а сам расположился на диване в подсобке. Рыжий Ломми знал, что такое одиночество: дома его тоже никто не ждал.
На предельной скорости автомобиль Блюма мчался прочь из города. Рассыпанные гвоздики остались лежать на тротуаре перед домом Мод. На краю какого-то поля Блюм резко затормозил, вывалился из машины, забыв выключить двигатель, и бросился бежать по выцветшей влажной траве. Он спотыкался, падал, бежал дальше, хватая сухими губами сочный вечерний воздух, пока не обессилел.
Тогда он сел на землю, охватил голову руками и долго смотрел в светлое небо, на котором выступили первые звезды.
В лаборатории заметили, что Блюм не в себе, и фон Арденне, посчитавший, что он истощился в работе, решил дать ему пару дней отдыха при условии, что тот не будет злоупотреблять спиртным.
Блюм не знал, что делать с этими отгулами, как, впрочем, и на работе он не мог собраться с мыслями. Он попросту не находил себе места, дни напролет слонялся где попало и, конечно, выпивал. Одна мучительная мысль разъедала его сознание: для чего им понадобилась Эрна? Нет-нет, уверял он себя, что бы там ни было, они разберутся и отпустят ее. Только и дела им, что воевать с женщинами. Пусть она не любит нацистов — кто сейчас не сомневается? — но каждому в голову не залезешь. В конце концов ее мнение — это просто мнение, о котором никому не известно. Вот мнение доктора Геббельса, например, знают все, а что там думает какая-то Эрна Байбах, кому до этого есть дело? Конечно, это глупая ошибка, и надо только набраться терпения, пока все как-нибудь образуется. Блюм решил выждать неделю и, если до того времени ничего не изменится, самому обратиться в гестапо за разъяснениями.