Он вдруг как-то осел и устало добавил:
— Не время сейчас рассуждать. Поверь, парень, не время.
До этого момента сидевший понуро Блюм поднял голову и спросил:
— Скажите, а кем была Эрна?
— Хорошим человеком. — Дальвиг помолчал и добавил: — Настоящим другом.
— Нет, я не о том. По национальности?
Секунду помедлив, Дальвиг ответил:
— Эрна была русской.
Блюм прикрыл глаза и кивнул, вспоминая:
— Да, она же любила Достоевского. — Он откинул голову на подголовник кресла. — Матерь Божья, выходит, наш Гансль наполовину был русским.
За окном выли сирены воздушной тревоги. Даль-виг раздавил в пепельнице очередной окурок. Молчание затянулось.
— Как ваше имя? — спросил наконец Блюм, смахивая с глаз выступившие слезы.
— Зовите меня Лео.
— Хорошо, Лео, — тихо произнес Блюм, — давайте. будем дружить.
В тот день в преддверии 27-й годовщины революции в Доме культуры имени Зуева для сотрудников НКВД устроили шефский концерт. Выступали артисты разных жанров, в том числе Русланова и Утесов. Отказать себе в удовольствии собственными глазами увидеть любимого певца Ванин не мог. У него был набор утесовских пластинок, он частенько в мгновения отдыха их слушал, особенно, как ни странно, любил цикл блатных песен.
Вечером Ванин заскочил домой и вместе с женой поехал на Лесную, где располагался ДК. Водительское место занял Валюшкин.
Темнело. Пасмурная погода плеснула серой краски на и без того обшарпанные стены домов, накрыв город свинцовой крышкой. Освещения не было, лишь фары автомобиля выхватывали редких прохожих, которые, зябко кутаясь, скользили по тускло мерцающим тротуарам.
После марша пленных немцев по московским улицам, после исчезновения маскировки с главных зданий, после победных салютов и новых станций метро город как будто растерялся, оказавшись между войной с ее бомбежками, боями и похоронками и надеждой на новую, почти уже мирную жизнь. С одной стороны, стали открываться рестораны, где подтянутые офицеры заказывали вальс-бостон, чтобы пригласить на танец приглянувшуюся барышню; ожили парки, распахнули двери музеи; театры начали радовать премьерами; с крыш убрали зенитки; откуда-то вернулись кошки; в магазинах МОГИЗа появилась художественная литература — Толстой, Некрасов, Шолохов, недавно выпущенные Госпо-литиздатом «Записки Дениса Давыдова»; там и тут стал возникать недостаток воды из-за того, что заработали наконец заводы; на площадях — стихийные танцы, во дворах — накрытые столы; на Кузнецком открылся Дом моделей, где лучшие художники разрабатывали новые фасоны одежды и отправляли лекала на швейные фабрики, обязанные теперь производить продукцию не только по собственным заготовкам, но и по рекомендациям модных специалистов. С другой стороны — подростковый бандитизм; налетчики, обносившие не только магазины, но и квартиры зажиточных граждан, прижали уши лишь после грандиозного милицейского «шмона» на Тишинском рынке; ходили слухи, что появились какие-то лимитные книжки на приобретение дефицитных вещей и спецмагазины для счастливых получателей «усиленных» пайков, включавших мясо и рыбу общим весом 2 килограмма 200 граммов; улицы были переполнены изуродованными инвалидами, попрошайками и «контужеными» — озлобленными психами («Три танкиста выпили по триста, закусили тухлой колбасой!»), от которых можно было ожидать всего, вплоть до убийства; барахолки, рынки, спекулянты; за 500 рублей можно было купить пистолет; распоясались охотники за продуктовыми карточками.
Новая жизнь, новые заботы. Опережая события, люди прощались с войной, будто победа уже состоялась где-то там, в далекой, проклятой Германии. И только калеки да отпускники в застиранных гимнастерках, с вещмешками и табельным оружием, всем своим видом сурово указывали, что это не так.
Ванин с супругой сели в отгороженной зоне амфитеатра, совсем близко к сцене, на которой выделывали «комаринского» краснощекие плясуньи, изображавшие и девушек, и парней.