Он нажал кнопку коммутатора.
— Слушаю, группенфюрер, — раздался голос секретаря.
— Шольца ко мне, — бросил Мюллер.
Закурив, он поднялся, подошел к окну, открыл створку и присел на подоконник. С улицы внутрь душного кабинета вместе с птичьим трезвоном ворвался поток свежего воздуха, насыщенного ароматом роз, цветущих в садах напротив. Лето перевалило за экватор и устало катилось к августу с его пряной сыростью и долгожданной прохладой. Молодая женщина в темной шляпке с заброшенной кверху вуалькой умиротворенно катила перед собой детскую коляску. С мягким урчанием по улице друг за другом проплыли одинаковые служебные «мерседесы». Против здания тайной полиции в немом карауле выстроились грузные каштаны, помнящие кайзера Вильгельма. За одним из них, самым старым, Мюллер наблюдал весь год, усматривая в его сезонных переменах высокий смысл течения жизни, состоящей из воодушевляющих взлетов и обескураживающих падений.
По логике сейчас надо было немедленно доложить о полученном сигнале руководству. Вообще говоря, о том, что против фюрера вызревает какое-то преступление, было известно давно. Уже два года гестапо наблюдало за действиями заговорщиков в среде военных, были известны имена, места встреч, кого-то из них время от времени допрашивали, отстраняли от дел, кто-то даже сидел на предварительном следствии, но вся эта история тянулась вяло, осторожно, без огонька, в первую очередь, видимо, потому, что Гиммлер, имевший серьезные виды на армейское руководство, не хотел вносить еще больший разлад и в без того натянутые отношения с вермахтом. Мюллер четко осознавал, что рейхсфюрер не заинтересован в педалировании расследования, и как умный служака следовал хоть и не оформленной в прямое указание, но верно угаданной им линии непосредственного начальства.
Но теперь, когда до покушения, если верить сигналу, оставалось всего четыре дня, начальство следовало поставить в известность. Пепел с почти догоревшей сигареты, крепко зажатой в пальцах, посыпался на костюм, Мюллер с досадой выбросил ее в окно и стал отряхивать брюки. «Но какое начальство?» — задался он вопросом.
Ясно, что речь не шла о Кальтенбруннере — этот поднимет трезвон, а потом, когда ничего не произойдет, спустит собак на Мюллера. Докладывать надо было либо Гиммлеру, либо кому-то из окружения фюрера, с кем у Мюллера сложились доверительные отношения. Это мог быть начальник партийной канцелярии Борман или начальник рейхсканцелярии Ламмерс — с обоими шеф гестапо вел тонкую игру, поставляя им важную информацию из недр РСХА.
«Допустим, Гитлер будет убит, — размышлял Мюллер. — В этом случае Ламмерс теряет влияние. Борман — нет. Борман — партия. А Гиммлер — полиция, гестапо, Ваффен-СС. Они поладят. Потому что есть вермахт, который имеет свой интерес». От Гитлера устали, его смерть была бы благом для всех. Мюллера занимало одно: что будет после Гитлера? Он, как никто, понимал, что в политике правит тот, кто контролирует аппарат насилия. Именно он — позвоночник любого государства. И значит, идти через голову Гиммлера в данной ситуации было смертельно опасно.
А если покушения не будет? Если удастся его сорвать? Тогда Мюллер будет осыпан наградами — и можно забыть о послевоенной лояльности победителей. Он будет нужен только Гитлеру — покойнику, ведущему рейх в могилу.
Дверь бесшумно открылась, в проеме появился штурмбаннфюрер Шольц, одетый в неброский серый костюм с партийным значком на лацкане. Шольц был одним из немногих людей, кому шеф гестапо доверял практически всецело. Душа технократа — все-таки тоже душа. Несмотря на корректногрубоватое отношение к подчиненным, Мюллер умел быть верным, и Шольц ценил это в нем.
Мюллер жестом указал место за боковым столом и сам уселся напротив.
— Он заговорил, — сказал Шольц.
— М-м?
— Лемке, радист, которого мы взяли. Обошлось без интенсивного допроса. Достаточно было намекнуть. Он сам все понял. И если верить его словам…
— Об этом позже, — оборвал его Мюллер и выложил перед ним письмо. — Взгляни-ка на это.
Он сунул в рот сигарету и, пока Шольц читал текст, сквозь пелену дыма напряженно изучал его лицо, которое ничего, кроме ровного интереса, так и не выразило. Единственным эмоциональным всплеском было задумчивое почесывание носа.
— Что скажешь? — спросил Мюллер, когда Шольц отложил письмо. Тот поднял на него голубые глаза:
— Это же через четыре дня.
— Да. Так что ты скажешь?
— Очевидно, писано кем-то из наших. Бумагу такого цвета можно встретить только у нас.