— Понятно. — Шелленберг почувствовал, что, того и гляди, чихнет. — Пойдемте куда-нибудь, где потеплее, Вернер. А вас, Багге, ждет поощрение от фюрера.
В камине директорского кабинета тлел огонь. Шелленберг плюхнулся в кресло перед ним, вытянул ноги и длинной кочергой поворошил угли. Пламя вспыхнуло ярче, осветив затененное помещение.
— Отопить город — это, конечно, хорошо. А в военном, что дает в военном плане? — спросил он у Гейзенберга, который нервно расхаживал по кабинету.
— В военном. — потускневшим голосом отозвался Гейзенберг. — В военном плане на выходе получается оружейный уран, годный для заряда урановой бомбы. Конечно, его еще нужно наработать в достаточном количестве, но это уже дело техники. Для нас, физиков, все перешло в завершающую стадию. Через десять дней взорвем установку под Гомелем, сами всё увидите. Возьмем ли мы схему Багге или ультрацентрифуги Арденне, предпочтем выработку урана или плутония — принципиально вопрос решен. Больше урановой руды — больше 235-го — быстрее бомба. Организационно мы движемся в разных направлениях одновременно, не мешая друг другу, вам это хорошо известно.
— И каковы сроки?
Гейзенберг присел на подлокотник кресла напротив.
— В такой обстановке, в какой мы работаем, постоянные бомбежки, налеты все чаще, все разрушительнее. Люди трудятся круглосуточно, и все равно, задержки с подвозом необходимых материалов, трагедии в семьях. И потом, нам приходится постоянно переезжать. А это значит — разбирать аппараты, грузить, перевозить, монтировать заново. Последовательность процесса нарушена, и все приходится начинать сначала.
— И все-таки, Вернер?
— Но как я могу сказать?.. При таких обстоятельствах, если мы получим условия, пригодные для спокойной работы, возможно, год. Да, год, пожалуй. Может, меньше. Теперь многое зависит от схемы детонации, от способа доставки. А это уже не наше дело.
— Год — это много. Год не устроит фюрера.
— Но что я могу сделать? Силы природы имеют свои законы.
— Придется заставить их поторопиться. Вы великий физик, на вас все надежды.
— Не надо лести. Боте, Ган, Арденне — имена не менее звонкие.
— Бомбардировщик, — резко сменил тему Шел-ленберг. — Каким вы видите бомбардировщик?
— Никаким. Меня это не касается. Пусть этим занимаются конструкторы фон Брауна. Послушайте, Вальтер, — Гейзенберг наклонился к Шелленбер-гу, приняв доверительную позу, — пройдут годы, и мои дети спросят меня, что сделал я в этой жизни? Что я скажу? Бомбу?
— Опять вы за свое, — поморщился Шеллен-берг. — Хорошо, что здесь нет прослушки. А хотелось бы знать, задаются такими вопросами ваши конкуренты? Оппенгеймер? Курчатов? Сомневаюсь, что у них есть время предаваться моральным терзаниям. Ну, положим, русские не в счет. У них там, по их собственному смешному выражению, конь не валялся, то есть чистое поле, на котором сидит дюжина теоретиков и думает. А вот Оппенгеймер, этот может. Не он сам, конечно. Но не думаю, что у кого-то из них хоть на секунду палец задержится над кнопкой, открывающей бомболюк над Берлином. Кстати, три дня назад в палате общин Черчилль уже поделил Германию. Он предложил нашими территориями компенсировать потерю Польшей восточных земель, которые отошли Советам. У нас нет времени, Вернер. И его становится все меньше.
— Да-да, вы это уже говорили когда-то. Мой предшественник на этом посту, возможно, нашел бы ответ.
— Сомневаюсь. Мудрость всегда кажется более мудрой, чем она есть на самом деле, особенно в отсутствие мудреца. Не думаете же вы, что Эйнштейн остался в стороне от работы над бомбой? А вот Курчатов, что вы можете сказать о Курчатове?
— Это сильный ученый. В тридцатом году Эрен-фест рассказывал мне о его исследованиях по сегне-тоэлектрикам. Я, правда, думал, что русские выберут Иоффе или Капицу, но они выбрали Курчатова. Не стоит недооценивать русских, Вальтер.
Шелленберг откинулся на спинку кресла, задумчиво пустил кольцо дыма вверх и прикрыл глаза.
— Если американцы убьют нас, то потом они убьют русских, но нас не будет. Если мы убьем американцев, то и русским не жить, но что делать с остальными? Если русские убьют нас, американцы будут с ними договариваться. А вот если мы и американцы окажемся в паритете, то общим усилием мы отправим на тот свет всех большевиков. Не того ли желают лидеры свободного мира?
Гейзенберг встал, подошел к буфету, достал бутылку коньяка, налил себе полную рюмку и залпом выпил ее.