Но в нашей ситуации действуют законы военного времени, и в случае чего уж если не гильотину, то тихую пулю болтунам я могу уверенно гарантировать.
Хальгрен задержал тяжелый взгляд на начальнике контрразведки Лундквисте, и тот без слов понял, о чем выразительно промолчал шеф ГСБ. Для Хальгре-на не было большим секретом сотрудничество Лундквиста с руководителем резидентуры германской военной разведки в Швеции полковником Гансом Вагнером, известным под фамилией Шнайдер, занимавшим в посольстве Германии должность экономиста при аппарате военного атташе. С ним Лундквист, с согласия высшего руководства, координировал действия в Скандинавии, блокирующие работу советской и британской разведок, и охотно сдавал гестапо известных ему большевистских агентов и немцев-иммигрантов, которые интересовали Берлин.
Однако после катастрофы под Сталинградом и особенно после перелома на Орловско-Курской дуге шведское руководство взяло курс на медленный дрейф в сторону от слабеющего рейха. Были забыты двухлетней давности восторги короля Густава V по поводу успехов вермахта на Восточном фронте. Все чаще Стокгольм, «по не зависящим от него обстоятельствам», блокировал морские пути, по которым через шведские территориальные воды следовали немецкие военные корабли и транспортные суда. Все реже интересовался мнением стратегического партнера насчет своих внешнеполитических предпочтений. А недавно даже предусмотрительно позволил гражданам еврейской национальности вернуться в Объединенное Королевство.
Вальтеру Лундквисту не надо было лишний раз объяснять, что отныне тема урановых контактов Стокгольма и Берлина — абсолютное табу в его взаимоотношениях и с полковником абвера Вагнером, и с шефом гестапо Мюллером. Лундквист отчетливо почувствовал ледяной ветерок из могилы: пуля — не пуля, а автомобильная катастрофа или случайное падение с верхнего этажа постепенно делались вполне вероятной перспективой.
В сыром мартовском воздухе попахивало весной, совсем чуть-чуть, каким-то пронзительным оттенком воспоминания о теплых, солнечных днях. Бурые сугробы на склонах вглядывались в самое сердце пустыми проталинами, будто спрашивали: «Скоро? скоро?» Им вторили стаи ворон, черным облаком кружившие над спутанной проволокой крон и гулким карканьем возмущавшиеся надоевшими холодами: «Пора! Пора! Пора!»
— Хотите остановимся? — спросила Мари. — У вас усталый вид.
— Не нужно, — улыбнулся Хартман. — Я ведь должен изображать больного человека. Мой усталый вид будет весьма кстати.
В Нюрнберг он приехал поездом. Там его подхватила Мари на мощном посольском «Хорьхе». Ему пришлось расстаться с формой оберфельдарцта, сбрить усы и переодеться в серый костюм из твида в «пастушью клетку», пошитый в дорогом стокгольмском ателье, став Георгом Лофгреном, северогерманским консультантом Риксбанка Швеции.
Миновали Штутгарт. До пограничного пункта Вальдсхут оставалось сто семьдесят километров — два с половиной часа пути.
— Давайте я поведу, Мари, — предложил Хартман. — Все-таки логичнее, если за рулем будет мужчина.
— Хорошо. Только перед границей поменяемся обратно.
Чистенькие, уютные фахверковые домишки с дымящимися трубами; пивнушки, в мелких окошках которых видны степенные бюргеры, попыхивающие расписными фарфоровыми трубками; величественные замки, словно парящие среди перламутровых облаков; убегающие вдаль безмятежные долины в зигзагах заячьих следов, покрытые тающими, голубыми снегами, — здесь, в Южной Германии, о войне, казалось, знали лишь понаслышке.
— Где-то тут родился Гиммлер, — сказала Мари.
— Нет. Он родился в Баварии, в Мюнхене. Это восточнее.
— Даже не верится, что такая красота могла породить такое чудовище. Не представляю, что бы я сделала, если бы увидела его.
— Шелленберг и есть Гиммлер, — заметил Хартман.
Мари помолчала, нахмурилась.
— А вам не противно? — спросила она.
— Я солдат. Как, впрочем, и вы, Мари. А солдат руководствуется приказом и целесообразностью.