— Прогресс?
— Конечно. Чудо-оружие — это не сказка, знаете ли.
— Ну, хорошо. А где они работают?
— Где-то в горах. Я не знаю, честное слово. Встречаемся мы обычно в городе, прямо на квартирах, где живут мои коллеги. Мы обсуждаем разные научные вопросы, спорим. И всё, я уезжаю. Но где-то неподалеку, знаете ли. Где-то в горах. Там везде горы, много гор… Очень серьезный контроль, гестапо, СС.
— А что, ученые живут в отдельных квартирах прямо в городе?
— Конечно. Все получили квартиры. Правда, без семей. Живут там без семей.
— Ну, а материалы?
— Я вас понимаю. Нет, все материалы остаются в сейфах по месту работы. Но никто не запрещает продолжать работать дома. Думать, искать решение, делать наброски. Это, конечно, можно и дома. Да, разумеется, можно. Люди же работают круглосуточно. Мыслят, обсуждают. Следить за каждым карандашным наброском не может ни одна полицейская служба. Это процесс. У многих столы забиты исписанными бумагами. Я видел. Чертежи, наброски. Кто-то установил дома сейф.
Гесслиц положил перед профессором блокнот и ручку.
— Прошу вас, профессор, напишите имена физиков, с которыми вы встречались, и адреса их проживания в Хехингене.
Штайнкоттен неуверенно взял ручку и перекинул очки на лоб.
— Гейзенберга я не видел с февраля. Ни его самого, ни близких к нему людей. Пожалуй, я могу кое-кого вспомнить. Но это не первое звено. Это хорошие ученые, они работают, они в курсе. Но не первое звено. Нет, не первое… — Он написал в блокнот три фамилии и вспомнил два адреса. — Вот. Других я не видел. Вы напрасно думаете, что встретиться с ними так же легко, как со мной. Нет, их хорошо охраняют, имейте это в виду… А здесь, в Берлине, ничего нет, ничего, вывезли всё подчистую.
— Неужто подчистую? — усомнился Гесслинг.
— У нас — да. Но есть еще Арденне, лаборатория профессора Арденне. Это в пригороде Берлина, да. В Лихтерфельде. У них там частное финансирование. Они отдельно.
— Но кого-то вы наверняка знаете?
— Блюма. Да, Клауса Блюма. Он работает у Арденне, с циклотроном… Знаете, что это такое?
— Он живет в Берлине? Вы у него бывали? Помните адрес?
— Да, бывал. — Голос его упал. — У Блюма дом в пригороде. Я покажу на карте. — Штайнкоттен на минуту замер и вдруг произнес жалобным голосом: — Мой Ганс, мой мальчик, он очень хороший математик, очень. Знаете, однажды — я сам не видел, но мне рассказывали, из него же никогда слова не вытянешь — однажды кто-то спросил, какова высота здания Лейпцигского университета, в котором он учился? Ганс сказал: «Подождите немного» — выбежал наружу, измерил на земле длину тени от здания, затем — длину своей тени, составил пропорцию, вернулся и сообщил: «Двадцать три метра!» В этом он весь. У него талант к нестандартным решениям. — Губы профессора скривились в робкой, заискивающей улыбке. — Я был против, чтобы он шел в армию. Он мог избежать, но эта пропаганда. Геббельс его убедил. Он никакой не солдат. Мальчишка. Талантливый мальчишка, попавший в переплет. Что с ним будет?
— Ничего плохого с ним не случится, если о нашей встрече никто не узнает. — Гесслиц задержал выразительный взгляд на растерянном лице профессора. — Никто, слышите? Но если вам откажет здравый смысл, парня расстреляют.
На Штайнкоттена больно было смотреть, и Гес-слиц на секунду пожалел о том, что взял такой непримиримый тон. Но лишь на секунду.
— Мне неприятно вам это говорить, но идет война. И только от вас зависит судьба вашего сына. Поймите это. — Гесслиц подозвал девочку, чтобы заплатить ей за кофе. — Ладно, у нас мало времени. Поговорим теперь о структуре исследовательских работ вашего института в той части, которая относится к урановой программе.
— Что вас интересует?
— Всё. Нас интересует абсолютно всё.
Через полчаса Штайнкоттен поднялся и, чуть не забыв зонт, направился в институт. Впервые он опоздал, но на это никто не обратил внимания. Он закрылся в своем кабинете и на протяжении шести часов напряженно работал за письменным столом, продолжив то, на чем прервался днем ранее. Как только секундная стрелка на настенных часах коснулась цифры «шесть», Штайнкоттен отложил бумаги, собрал ручки и карандаши в стакан, стряхнул со стола крошки от стирательной резинки, надел шляпу, запер дверь в кабинет и, попрощавшись с эсэсовцем на проходной, пошел домой. Моросил дождь, профессор раскрыл зонт. Ровно в семь часов он вставил ключ в замок своего дома.
Он тщательно помыл руки. Затем перешел в кухню, где пожарил свиной шницель, порезал помидор и огурец, разложил это все на тарелке и сел ужинать, на что потребовалось двадцать минут. Как обычно, он тщательно пережевывал мелкие кусочки мяса и запивал легким траминером с мозельского виноградника тестя. Потом вымыл посуду, вытер ее и убрал в шкаф.