— Я возвращаюсь к нашим беседам о будущем Германии. Мне всегда казалось, что мы с вами говорим на одном языке. — Шелленберг тщательно подбирал слова. Сколько у него, минут пятнадцать? Но отступать было уже невозможно. — Вы говорили: не надо мешать богине Фригг прясти нити людских судеб. Да, не надо. Не надо пытаться переломить перст судьбы, ибо что предначертано, то и свершится. Письма не было. Но мы понимаем: либо исполнится то, что в нем сказано, либо это ложь, либо они попытаются, но у них не получится. Проблематично только последнее. И значит, вам нужно быть близко, но не там. Я ознакомился с вашим расписанием, рейхсфюрер. Есть сотня причин задержаться в «Хохваль-де». От него до «Вольфшанце» полчаса езды.
— Вы отдаете себе отчет, к чему вы меня призываете? — сухо спросил Гиммлер.
После некоторого замешательства Шелленберг перегнулся через стол и очень тихо, одними губами произнес:
— Рейхсфюрер, у вас в руках двадцать три дивизии Ваффен СС, вы держите в кулаке весь карательный и полицейский аппарат рейха, вы руководите самой мощной, самой действенной и всеобъемлющей организацией, которая, по сути, является становым хребтом государства. Рейхсфюрер, вы, именно вы и есть государство. Только вам, с вашим опытом, характером, с вашей стальной волей, суждено остановить катастрофу и спасти идущий ко дну рейх. — Шелленберг почувствовал, как пот выступает у него на лбу. Он перевел дыхание и продолжил: — Что будет, то будет. Если час пробил, отойдем в сторону, дадим событиям развиваться так, как им предопределено всевидящим роком.
Гиммлер все отлично понимал, он был готов к аргументам Шелленберга и, слушая его, он пытался совладать со своей нерешительностью, найти в себе силы выступить из-за спины Гитлера и совершить наконец поступок, оправданный исключительно собственным, а не заёмным мужеством. Жить в тени Гитлера, берущего на себя всё самое немыслимое и чудовищное, было так же комфортно, как сидеть в тени своего глубокого кресла и из него наблюдать за происходящим вокруг. Но срок вышел. Не признавать этого мог только самоубийца. Будучи существом сумеречным, Гиммлер боялся выступить на свет, остаться один на один с окружающим миром, когда не на кого больше кивнуть и сказать: я просто выполнял приказ.
— Я вас не слышал, бригадефюрер, — подвел
черту Гиммлер и резко встал. Следом поднялся Шел-
ленберг. Гиммлер походил взад-вперед, заложив руки за спину. Потом остановился перед Шелленбер-гом и сказал: — Надеюсь на ваше благоразумие,
Вальтер. Завтра я отправляюсь в «Хохвальд». Вы остаетесь здесь. Вы и Брандт. — Он выдержал паузу и
с нажимом подчеркнул: — И больше — никто.
Шелленберг с облегчением осознал, что приказ
получен. Рудольф Брандт — наиболее близкий человек к Гиммлеру, его личный референт. Он вскинул руку:
— Хайль Гитлер.
— Да-да, конечно.
Когда Шелленберг был уже в дверях, Гиммлер
остановил его:
— Скажите, бригадефюрер, ваш контакт в Цюрихе еще дышит?
Это было неожиданно, хоть и ожидаемо. Рейхсфюрер ничего никогда не забывал.
— Так точно, — кивнул Шелленберг.
— Не трогайте его. Я запрещаю. Сейчас не время начинать игру.
Шелленберг вернулся на Беркаерштрассе, полный какой-то фатальной энергии. Он даже Краузе сделал комплимент, правда, весьма сомнительный: «Ваш мундир пахнет казарменной поркой. Не вашей, разумеется, а наших разболтанных референтов… Майера ко мне!»
Майер явился немедленно. Шелленберг окинул его оценивающим взглядом.
— Вот видите, мой друг, у вас пятно на плече, — сказал он. — Берите пример с Краузе. Отутюжен вместе с костюмом. Впрочем, переоденьтесь. У вас есть хороший пиджак. Сегодня вы едете в Цюрих. Я уже связался с Остензакеном. Завтра у вас первый выход.
Поезд из Копенгагена прибыл в Цюрих с вопиющим опозданием на девятнадцать минут из-за задержки на границе — долго проверяли документы, кого-то ссадили. Часы на фронтоне Центрального вокзала показывали семь нежных часов утреннего Цюриха. Под теплыми лучами недавно взошедшего солнца медной улыбкой сиял железнодорожный филантроп Альфред Эшер, величественно взирающий с гранитного постамента на сонную привокзальную площадь. На голову ему уселась жирная чайка, которая что-то гневно выкрикивала в пространство. Вопли ее гулко разносились по пустынным окрестностям. Несмотря на ранний час, то там, то тут возникали фигуры куда-то спешащих людей; лениво клацая копытами по блёсткой мостовой, площадь пересек пустой кабриолет с горбатым возничим на козлах; уличные музыканты молча настраивали свои гармоники; вдоль тротуара вытянулась шеренга утробно урчащих таксомоторов.