Майер и Остензакен вернулись в каминную, где их дожидался Анри Бум, странный стоматолог из Ризбаха, пользовавшийся особым доверием Шел-ленберга. Остензакен в изнеможении бросился в кресло, плеснул коньяк в винный фужер, свесил ноги через подлокотник.
— Черт возьми, как всё вывернулось! — раздраженно фыркнул он и отхватил добрую половину фужера. — Я выглядел полным идиотом! Сами же хотели продлить контакт, а вышло так, что они спрашивали, а мы отвечали. Как на допросе!
Бум забрал у него коньяк.
— Хватит пить, Тео, — сказал он. — Ты и так ополовинил бар. Давайте-ка подробно, ребята, ничего не пропуская, перескажите все, что там произошло.
Голова у Майера неслась по кругу. Он сел на стул, положил локти на колени и сцепил руки в замок.
— Если коротко, — хмуро сказал он, — их не интересует политика, музейное барахло и реформы. Их не интересуют даже евреи. Им интересно только одно — бомба.
Без четверти десять Чуешев спустился вниз, одетый элегантно, как на прогулку. Он передал портье ключ от номера и направился к выходу, но по пути замешкался, надумав салфеткой протереть ботинок. Обернувшись, он заметил, что портье склонился за стойкой, видимо, над бумагами, и быстро свернул в параллельный коридор, ведущий во внутренний двор отеля. Там он подошел к пожарной лестнице, поднялся по ней на второй этаж и отмычкой отворил дверь. Войдя внутрь, защелкнул замок обратно. Затем дубликатом ключа отпер свой номер и тихо прикрыл за собой дверь.
Посреди комнаты стоял полностью собранный саквояж.
Не включая свет, он подошел к окну и немного отодвинул занавеску. Отсюда улица была видна в оба конца. Чуешев неподвижно замер перед балконной дверью. В голове, как в заевшем патефоне, проматывался один и тот же поднадоевший мотивчик «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном тёплом Артеле». В этот час улица была особенно пустынна. На протяжении получаса по ней проехал всего один фургон. Людей тоже было мало: три пары, одинокий старик, куда-то спешащий парень. Толстяк с сигарой во рту зашел в отель. Через пятнадцать минут, держась за руки и смеясь, в двери «Гумберта» вбежали две девушки, подъехавшие на такси. Потом наступило полное затишье.
Звонко отщелкивал секунды пузатый будильник на комоде. Чуешев вдруг начинал их считать и считал, пока не сбивался. И тогда начиналось опять «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном тёплом Ар-теле». Он старался не думать, но мысль то и дело возвращалась то к миловидной девушке, с которой он познакомился в очереди за молоком накануне своего отъезда, то к безногому соседу, свихнувшемуся от водки и орущему на весь дом, что он, Чуешев, его внебрачный сын. А Чуешев не знал своих родителей, поскольку вырос в детской колонии, куда свозили беспризорников со всей Москвы. Ему не нравился этот безногий «родственник», и, чтобы тот не вопил, он старался не попадаться ему на глаза, а если попадался, то затыкал ему рот куском хлеба, сала или стаканом.
Девушку звали Варя, у нее были длинные, черные, приятно лоснящиеся косы, худые руки и робкие, беспомощные глаза. Он сразу проникся к ней какой-то остро-сочувственной симпатией. Ему захотелось обрадовать эти глаза. Он пригласил ее в кино, и она согласилась, но он не смог купить билеты на только что выпущенную в прокат «Серенаду Солнечной долины» из-за дикой очереди в кассу, и им пришлось пойти на знакомого до последнего кадра «Воздушного извозчика», но именно в этот раз фильм понравился ему больше всего. Теперь он с удовольствием вспоминал сцены с Жаровым и Целиковской, как будто то были не Жаров с Целиковской, а они с Варей. Потом он проводил ее до дома и опоздал на последний трамвай. Шел через весь город пешком и думал, думал, думал… Жаль, что попрощаться с ней он не успел.
Без пяти одиннадцать он понял, что можно разобрать саквояж и ложиться спать, но на всякий случай простоял перед окном еще полчаса. Глаза у него слипались. Он еле добрался до кровати.
Сегодня днем в фойе Цюрихской оперы на Фаль-кенштрассе он два часа дожидался, когда закончится репетиция оркестра, выдав себя за приехавшего из Стокгольма импресарио.
Наконец, из репетиционного зала, переговариваясь, стали выходить музыканты. С флейтой под мышкой появился Кушаков-Листовский. Вместо галстука на нем был повязан шелковый бант. Рядом семенила миловидная девушка, такая миниатюрная, что скрипка в ее руках смотрелась как альт. «Там заминка на втором такте, — высоким тенором говорил Кушаков, нагибаясь к ней. — Постоянно. Вспомни-ка на верхней ноте: та-ри-рам и — пам-м! Откуда она?» «Не могу понять, чего он от нас хочет? — пожимала плечиками девушка. — По-моему, он и сам не знает».