Когда Кушаков-Листовский распрощался наконец со скрипачкой, многозначительно удержав ее руку в своей ладони, дорогу ему преградил невысокого роста, хорошо одетый молодой мужчина с веселым блеском в карих глазах.
— Простите, вы ведь из этого оркестра? — спросил он.
— Да, конечно. — Кушаков-Листовский бодро потряс флейтой.
— О, в таком случае не могли бы вы меня проконсультировать? Дело в том, что мне поручено пригласить музыкантов на благотворительный вечер памяти Рихарда Вагнера в Женеве.
— С этим вам, пожалуй, следует обратиться к дирижеру. Мой инструмент — не главный. Он, — Кушаков-Листовский доверительно подмигнул и указал в сторону мраморного бюста композитора, — не был большим лириком. У него даже «Полет Валькирии» окрашен флейтой с какой-то несвойственной ей экспрессией. — Круглые, как у ребенка, глаза его закатились кверху. — Женева — это хорошо. Я играл там в Большом. Давно это было, в довоенной еще жизни. Квартет «Карамболь», не слыхали? Скрипичные — и флейта. Увы, мы мало гастролировали. Но здесь, в Цюрихе, афишами «Карамболь» были обклеены все стены. Меня даже на улицах узнавали. Однажды спросил один: неужели я, как простой народ, езжу в автобусе? И знаете, что я ответил? А я и есть народ!.. Кстати, разрешите представиться, Кушаков-Листовский, Дмитрий. Дворянин в шестом поколении.
Чуешев пожал мягкую, как теплая буханка, ладонь:
— А меня зовут Конрад Хоппе.
— Очень приятно. Любите музыку?
— Всегда завидовал людям, владеющим музыкальными инструментами. Словно обретаешь другую речь. Вот и вам завидую. Флейта — очень красивый звук.
— И очень сложный! — горячо подхватил Куша-ков-Листовский. — Видите ли, игра на флейте подобна пению птиц. Но не только пению — нужно уметь парить, как птица, легко и свободно. Дышать этим звуком, петь вместе с ним. Такому учишься всю жизнь. А еще — нужно чувствовать. Вот это самое тонкое — чувствовать.
— А с виду — простой инструмент.
— С виду! Помните, в «Гамлете»? «Вот флейта. В этом маленьком снаряде — много музыки, отличный голос. Однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил». У меня, знаете, случай был. Вот представьте себе: концерт, полный зал, Сороковая симфония Моцарта. И… о, боги! я забыл дома ноты… Что делать? До начала — десять минут! Скандал! Беда!.. Я сел. Успокоился. Вытер со лба испарину. Взял себя в руки — вот так — и!.. сыграл всю партию без нот! Даже не помню, как это было! По памяти, на эмоциональном подъеме! И так чисто провел, что никто ничего не заметил… Здра-авствуйте, Иван Александрович. — Кушаков-Листовский прервал себя на полуслове и потянулся к низкорослому, лысоватому человеку с бородкой-эспаньолкой и измученными ястребиными глазами на очень бледном лице, твердым шагом спускавшемуся по широкой парадной лестнице. — Как ваше здоровье?
— Вашими молитвами, голубчик, — сухо бросил тот на чистом русском языке, пройдя мимо.
— Знаете, кто это? — обратился Кушаков-
Листовский к Чуешеву. — Видный наш публицист,
философ, не побоюсь этого слова, мудрец Иван Александрович Ильин. Живет в Цолликоне. Я — на одной стороне озера, а он — на другой. Можем ручкой друг дружке помахать. — Он залился жизнерадостным смехом и сразу огорчился: — Вот она, неистребимая сила русского народа. Как он пишет! Как пишет! Господи, спаси и помилуй! Не читали?
— Не доводилось, — соврал Чуешев, читавший, конечно, сочинения Ивана Ильина в библиотеке НКГБ по спецдопуску. Он с любопытством смотрел вслед удаляющейся прямой фигуре.
— Не любит большевиков, ох, не любит, — вздохнул Кушаков-Листовский. — Но ведь и Гитлера разлюбил, путаник этакий. Аки Диоген, ищет путь к русскому человеку. «Ищу человека!» — помните? А чего его искать? Выдумают себе. М-да уж. Ну, вот, уважаемый, так что обратитесь к нашему дирижеру. А еще лучше — к администратору. Его кабинет на втором этаже, прямо напротив портрета Родольфа Тёпфера. При чем тут Тёпфер, в опере? Не понимаю. Всего вам хорошего.
— Еще один вопрос, господин музыкант, — удержал его Чуешев.
— Да-да?
— Понимаете, я где-то потерял портмоне. Вы случайно не находили?
— Что вы говорите? — не разобрал Кушаков-Листовский, слегка приблизив к нему ухо, и, внезапно осознав, очевидно, смысл сказанного, вытянул лицо. — Ах, вот оно что, — промямлил он и растерянно замолк.
— Портмоне, — повторил Чуешев с нажимом.
— Ох, простите. Да-да, конечно, значит, так: женщина отнесла его в бюро находок. Пожилая.