— Кем ты работаешь?
— Электротехник в Земельном управлении.
Мюллер нагнулся, поднял кружку и поставил ее на подоконник.
— Какая рация? — с той же жесткой интонацией спросил он.
— Не могу сказать. Там три блока: питание, приемник и коротковолновый передатчик. На передатчике шильдик — «Кристалл».
Мюллер вопросительно посмотрел на Шольца.
— Вероятно, СЕ, — предположил тот. — Абверовская. Сотка или сто восьмая.
— Кто встречал? — спросил Мюллер взмокшего от страха Лемке.
— Женщина. Которая приходила. Ханна. Фамилии я не знаю.
— Ладно. — Мюллер направился к выходу. В дверях бросил охраннику: — Дайте ему еще бутерброд. Съест — назад в камеру.
Прежде чем выйти, Шольц подошел к Лемке, глянул ему в глаза и поощрительно похлопал по щеке.
— Вот что, — сказал он, — сегодня к тебе придет художник. Попробуешь с ним нарисовать словесный портрет этой бабы. Сейчас закрой глаза и вспомни ее лицо — в мельчайших подробностях. Глаза, нос, губы. Понял?
В обширном, заполненном светом проходе веяло казенным холодом: с украшенных легкомысленными лепнинами арочных сводов на тонком шнуре одиноко свисали белые колбы безвкусных круглых плафонов; в пролетах под растянутыми полотнищами со свастикой на черных постаментах стояли черные головы лидеров германской нации; меж ними разместились прямые деревянные скамьи, как в судебном присутствии, на которых никто не сидел.
Стук каблуков Мюллера, чеканный, с железным скрежетом по камню, казалось, забивал собой все другие звуки. Встречавшиеся сотрудники торопливо вытягивались перед ними с поднятой рукой. Мюллер, не отвечая, проходил мимо.
— Майер уже трижды побывал в Цюрихе, — вполголоса докладывал Шольц. — Из заметных фигур он контактировал с бароном Остензакеном.
— И что? — пожал плечами Мюллер. — Человек Шелленберга. Сидит себе в Швейцарии, как вбитый гвоздь, надувает щеки. По-моему, ты перекручиваешь с этим Майером.
— Не знаю. Что-то тут не так. Кто-то же убил Штелльмахера? Майер, думаю, и убил. А зачем? Кстати, он вчера опять спешно вылетел в Цюрих.
— Почему спешно?
— Только вернулся — и сразу назад.
«Хайль Гитлер!» — чуть не подпрыгнул охранник в черной форме, занимавший пост перед дверью в сад, располагавшийся во внутреннем дворе здания. «Открыть!» — коротко приказал Мюллер. В саду звонко щебетали птицы. Их специально прикармливали, чтобы они прилетали сюда и наполняли каменный колодец живыми трелями. Заботливой рукой присыпанные светлой галькой дорожки были усажены благоухающими розовыми кустами всех цветов и оттенков. Детство Мюллера прошло среди роз: мать любила и разводила эти цветы — то немногое, что своими шипами сумело проколоть толстую кожу шефа гестапо, оставив на ней капельку сентиментальности. Все окна, выходящие в сад, были плотно закрыты рольставнями.
Заложив руки за спину, Мюллер медленно шагал по дорожке. Полуобернувшись к Шольцу, он говорил:
— Знаешь, когда все пошло наперекосяк? Когда мы стали гонять евреев. Если бы не эта нацистская глупость, мы смогли бы сейчас договориться с американцами. Они не стали бы привередничать из-за славян и коммунистов. Будь «Аушвиц» забит русскими, сербами, цыганами, комиссарами всех мастей, никто бы не пикнул. Но евреи… Суета рейхсфюрера безосновательна. Куда бы он ни сунулся, отовсюду вылезет мурло еврейского лобби. А это сильные ребята. Они ничего не простят. Но притвориться, что слушают, что это им важно, они умеют. Пока в один момент не сожрут с потрохами, когда все расслабятся.
Сам Мюллер всегда старался хотя бы внешне дистанцироваться от скользких проблем, дабы по возможности избежать личной ответственности. Играя на амбициях своего окружения, он вовремя пропускал вперед честолюбивых коллег там, где тонкий нюх сыскаря улавливал запах жареного. В 39-м он ловко переложил работу по делопроизводству под литерой «е» («евреи») на подотдел своего Управления В4, переданный под юрисдикцию его начальника Рейнхарда Гейдриха. Подотдел возглавил штурм-баннфюрер Адольф Эйхман. И впоследствии, несмотря на то, что общий контроль оставался за шефом гестапо, главным ответственным лицом в вопросе решения еврейского вопроса всегда был именно Эйхман, а Мюллер курировал его деятельность как бы со стороны, обсуждая с ним приказы, завизированные Гиммлером и Кальтенбруннером. Впрочем, особых иллюзий относительно положения своей персоны в этом деле Мюллер не испытывал, особенно в работе с концлагерями, однако, оставаясь в тени, он видел шанс заретушировать свою роль, прикрывшись исполнителями.
По правде сказать, у него, как и у большинства серых бюрократов рейха, не было той безрассудной ненависти, которая испепеляла воспаленный разум фюрера. Профессионал до мозга костей, Мюллер просто решал поставленную перед ним задачу на соответствующем его квалификации уровне, будь то «решение еврейского вопроса», ликвидация большевистского подполья или радиоигры. В принципе, ему было все равно, и возникни вдруг приказ преследовать французов или домохозяек, он взялся бы за его исполнение с той же исчерпывающей аккуратностью. Чужая смерть для него, как и для многих тысяч немецких функционеров, стала рутинным бюрократическим актом, сухой строкой в отчете.