Единственная мораль, которой он всегда безоглядно следовал, — мораль полицейской овчарки.
— Тем более, Генрих, пора «вычислить» Шеллен-берга, — гнул свою линию Шольц. — У Майера здесь своя нота, я в этом просто уверен.
— Оставим это, — отмахнулся Мюллер. — Сейчас есть дела поважней. Я так понимаю, тебе не удалось найти автора письма, этого, черт бы его побрал, Пилигрима?
— Нет. Но я узнал, откуда оно прилетело. — Шольц выдержал паузу. — Из крипо.
— Крипо? Вот как? — удивился Мюллер. — Надо будет поговорить с Небе.
— Шелленберг тоже получил такое письмо. Результат налицо — полная тишина.
— Значит, он получил, но не дал ему хода. Или все-таки показал Гиммлеру, но тогда Гиммлер не дал ему хода. Любопытная диспозиция. Подумаем об этом завтра. — Мюллер остановился, погрузил в свою огромную ладонь распустившийся бутон чайной розы, понюхал его. — Хочешь — верь, хочешь — нет, но у меня твердое ощущение, что это не чепуха. Что завтра обязательно случится какая-то. история. Я это чую — вот как запах этой розы. Нужно быть начеку. Они обопрутся на резервную армию, вся гниль там. Усиль наблюдение за Ольбрихтом и его людьми. И поставь на запасном выезде серый «Опель», старенький такой, с полным баком. Водитель пусть ждет в кабине. Машина сопровождения — снаружи. Весь день… Письмо, надеюсь, цело? (Шольц кивнул.) Оно может нам очень пригодиться. Очень. Следить нужно за Гиммлером. Он ведь должен быть там?
— Да. Он уже у себя в «Хохвальде».
— Сколько там до «Вольфшанце», минут три
дцать? — Мюллер задрал голову: в небе с глухим рокотом проплыла эскадрилья «мессершмиттов». — Вот и посмотрим, уложится он в эти тридцать минут или нет?
Чтобы не лишиться, надо не иметь. За окнами машины трепетали солнечные блики вечернего озера, мелькали перелески, маленькие церкви, аккуратные домики, пасущиеся за оградой овцы. Всё удивительно спокойное, целое, умиротворенное, как высшая несправедливость, как наглый вызов всеобщему року — с пикирующими бомбардировщиками, с пылающими городами, с кровавыми битвами, торпедированными кораблями, коптящими печами концлагерей, миллионами беженцев. «Оазис ошеломительной тишины и прочного житейского покоя — это ваш шанс не сойти с ума», — сказал недавно популярный швейцарский журналист, угощая Хартмана дорогой сигарой.
Видно было, что он упоен своим привилегированным по отношению к взбесившемуся миру положением, словно в том имелась толика и его заслуг.
Дорога петляла вдоль озера: то отскакивала от него, то приближалась почти к воде, то взмывала ввысь по холму, то летела вниз.
Мари коснулась его руки, щеки. Ей нравилось дотрагиваться до него, словно хотелось убедиться, что он здесь, рядом. И вдруг повисла у него на шее, осыпая поцелуями его лицо.
— Сумасшедшая! — смеясь, отстранился он. — Я же за рулем!
Он сбросил скорость. Машина медленно скатилась на обочину и остановилась. Они долго целовались.
Из проезжающих автомобилей на них поглядывали с любопытством и завистью.
В крохотной прибрежной таверне, глядя на заходящее солнце, они провели остаток дня. Похожий на списанного на берег боцмана, со шкиперской бородой, в бескозырке с красным помпоном, хмурый, необщительный хозяин принес жареного судака, самолично выловленного им в озере два часа назад, а также выставил бутылку простенького домашнего вина, которое делал сосед из винограда шасла, выращенного здесь же, на сбегающем к озеру склоне. На зеленой бутылке не было этикетки, но горлышко опоясывал бумажный воротничок с выведенными копировальным карандашом именем и адресом винодела.
Хартман и Мари облюбовали это местечко недавно. С одной стороны, здесь всегда было малолюдно. С другой — таверна располагалась по дороге к дому, где жила Мари. Да и хозяин, не стремившийся завязать беседу с посетителями, их очень даже устраивал. Меню, правда, не отличалось разнообразием: в основном там присутствовало то, что могли дать окрестности, всё довольно простое: рыба, яйца, спаржа, хлеб, — но и в этом был свой шарм.