Темнело. От воды повеяло свежей, сырой прохладой. На противоположном берегу загорелись огни. Казалось, они чуть мерцают в сгущающихся сумерках. По ультрамарину озера пролегла трепещущая лунная тропа. Покашливая в кулак, хозяин молча поставил на стол огарок свечи в винном стакане. Отчетливо, будто совсем близко, послышался тучный всплеск выскочившей из воды рыбы. Издали донесся лай собаки и следом — тонкий крик паровозного гудка.
— У нас был домик на шхерах, — сказала Мари, разглядывая Франса сквозь стенки бокала. — Я провела там все детство. А вдали от нас, на другой стороне фьорда, стоял другой домик. Мы никогда не узнали, кто там живет. Но по вечерам, когда всё стихало, я иногда кричала в ту сторону. Голос разносился по воде далеко-далеко. И знаешь, мне всегда отвечал детский голос. Может, мы и познакомились, когда стали взрослыми, — где-то, при каких-то условиях, но так никогда и не узнаем, что тогда, в детстве, это были мы. Странно, правда?
— Миллионы встреч, дорогая, не оставляют никакого следа. Хотя бывают исключения. Знавал я одного полосатого кота с буквой «м» на лбу. Я повстречал его в доме одного моего знакомого в Хельсинки. Оказалось, что это мой кот. Он сбежал от меня, когда мы жили в Мадриде. А этот мой приятель приютил его, не зная, что он мой. И вот кот вырос и уехал жить в Хельсинки, где я его и нашел.
— Придумал? — улыбнулась Мари.
— Придумал, — признался он, отмахиваясь от комаров. — Хотя.
С тихим, сухим треском над ними незримо метались ночные бабочки. Совсем чуть-чуть кружило голову вино. Пламя на затухающей свече то содрогалось, то замирало, то вскидывалось, точно из последних сил, покрывая их лица вуалью трепещущих теней.
— Мне очень спокойно с тобой, Хартман. — Она положила ладонь на его руку. — Как будто на свете есть только мы и те, кто нам нужен.
— А кто нам нужен?
— В данный момент — вот этот тип в матросской бескозырке. И самое замечательное, что он — есть.
— Пора, милая, — вздохнул он. — Нам пора уходить.
Мари удержала его руку и, не отрывая от него блестящих глаз, прошептала:
— Подожди. еще одну секунду.
Хартман клял себя за связь с Мари. Эти отношения тяготили его главным образом оттого, что чувства девушки внезапно оказались более сильными, чем можно было предположить. После гибели Дори ему не хотелось, чтобы любовная интрижка переросла в нечто более серьезное. К тому же напористый, мужественный нрав Мари несколько противоречил представлениям Хартмана о женской натуре, но великолепная фигура и очарование молодости все-таки примиряли его с этим «несовершенством». Он отнесся к ней, как к спелому, румяному яблоку, упавшему ему в руки, — и отчего бы не съесть?
А Мари и сама не поняла, как так случилось, что легкомысленное увлечение переросло в страсть. Избалованная мужским вниманием, она привыкла решать сама, с кем ей быть, когда и как долго это продлится, игнорируя чувства любовников и бросая их мгновенно, без сожаления, когда вздумается. Но неожиданно для себя, для своего опыта и самолюбия, она открыла в себе ту нежную преданность, о которой до сих пор только читала в душещипательных романах, которым никогда не верила. Что нашла она, что увидела в этом усталом, с ранней сединой в висках, уравновешенном человеке? С его рассудительным умом, с его напускной веселостью? Мари замечала это в нем, но каждый его жест, каждое слово, сказанное им, воспринимались ею с каким-то неосознанным любованием. Радость близости открылась для нее словно впервые. Это нельзя назвать просто удовольствием, как оно было раньше: она испытывала мучительную неприкаянность, когда его не было рядом, и ничто не могло его заслонить.
Потом, в темноте, тускло освещенной лунным светом, в душной спальне Мари, они лежали, повернувшись лицом к лицу, и глядели друг другу в темные, блестящие глаза.
— Что же будет дальше? — тихо спросила Мари.
— Война кончится, — так же тихо сказал Хартман. — Придут новые люди. Они станут жить чисто. Их мысли не будут запятнаны ненавистью. Эти люди проложат светлую дорогу к добру и справедливости.
— А мы? Что будет с нами?
— А мы пойдем за ними. Нам ведь больше нечего терять, кроме своих иллюзий.
— Ты в это веришь?
— Верю.
— И мы будем вместе?
— Спи, милая, уже поздно.
Ночью по темно-синему небу низко плыли серые клочья облаков, заслоняемые дымом от сигареты Хартмана. Сквозь дыры в них проглядывали звезды.
Как обычно, в половине шестого утра Хартман был уже на ногах. Не зажигая свет, он потратил сорок минут на силовую гимнастику, к которой приучил себя на протяжении многих лет. Затем облился холодной водой, задумчиво, не спеша побрился. Робкие лучи восходящего солнца незаметно проникли внутрь, многообещающе подкрасив тихим золотом все находящиеся в доме предметы. Гулкую тишину прорезали протяжные крики чаек, безнадежно жалующиеся на кого-то. Постепенно розоватый, сияющий свет заполнил собой всё пространство.