Хартман оделся. Оглядел себя в зеркале. Сорочка с накрахмаленным воротничком еще не утратила свежесть, и светло-серые брюки не сильно измялись за прошедшие сутки. Он повязал галстук, о чем-то напряженно размышляя. Затем подсушил хлеб, положил на него ломтик сыра, дал ему немного под-плавиться и залил яйцом. В старой алюминиевой турке сварил крепкий кофе по индийскому рецепту с добавлением ложки рома и гвоздики. Все это поставил на поднос и направился в спальню.
Когда он вошел, Мари еще спала, но тем уже зыбким сном, когда неотвратимость пробуждения потихоньку становится явью. Услышав его, она открыла глаза и села, откинувшись на спинку кровати, растрепанная и растерянная.
— Привет, — улыбнулся он и поставил поднос на край кровати.
— Привет, — сладко потянулась Мари.
Они позавтракали, болтая о пустяках. Мари удивилась вкусу кофе.
— Нужна еще измельченная апельсиновая цедра, тогда был бы настоящий бомбейский. Но увы. — Хартман допил кофе.
— Пусть будет полубомбейский. Все равно замечательно. — Мари прижала блюдце с чашкой к груди, чтобы не пролить. — Я уже хочу прыгать.
Хартман поднялся.
— Ну, всё, — он с жалостью посмотрел на нее, —
пожалуй, побегу.
Чмокнул ее в нос. Счастливая улыбка осветила ее лицо. Она удержала его руку:
— Подожди. еще одну секунду.
«Чтобы не лишиться, надо не иметь», — подумал Хартман, нежно высвобождая руку. И еще подумал: «О чем это я?..»
В 12 часов 42 минуты в летнем бараке ставки Гитлера
«Вольфшанце», расположенном в лесу Гёрлиц возле Растенбурга, куда из-за невыносимой жары перенесли совещание о положении на Восточном фронте, прогремел взрыв. Удар был такой силы, что сдвинулись стены бревенчатого здания, вынесло ставни, полностью разворотило крышу. Из окон повалил густой, темно-сизый дым.
Оправившись от первого шока, дежурные офицеры и охранники кинулись в зал заседаний. Взвыли
сирены. Внутри творилось невообразимое. Воздух
заволокло завесой из едкого дыма и пыли — такой плотной, что невозможно было увидеть что-либо
дальше вытянутой руки: из мутной глубины вырывались лишь огненные всполохи пылающих перекрытий. Отовсюду неслись крики и стоны раненых. Огромный дубовый стол вздыбился, разметав вокруг себя людей и мебель. Из-под упавшей балки торчали чьи-то дрожащие ноги в сапогах. В сизом мареве, откуда, словно осыпанные мукой, на руки вбежавших падали оборванные, задыхающиеся люди, слышны были хриплые проклятия и мольбы о помощи. Кто-то натужно, безостановочно кашлял. «Фюрер! Где фюрер?» — слышны были встревоженные голоса.
В вихре бешеной толкотни никто не обратил внимания на удаляющуюся прочь от дымящегося барака пару военных: однорукого полковника и оберлейтенанта с портфелем в руке. Год назад в результате налета английских штурмовиков в Тунисе граф Клаус Шенк фон Штауффенберг потерял не только кисть правой руки, но и два пальца на другой, левый глаз, был ранен в голову и в колено. Он должен был погибнуть, но фронтовой врач, отнявший у него руку и пальцы, приказал ему жить, а доктора в мюнхенской клинике сумели поднять на ноги. Предприняв неимоверные усилия, он вернулся на службу, но отныне лишь с одной мыслью — убить Гитлера.
Дождавшись момента взрыва от пронесенной им в портфеле килограммовой гексогеновой бомбы, которую он оставил в зале заседаний под столом в трех метрах от Гитлера, полковник Штауффенберг, сопровождаемый своим адъютантом Вернером фон Гефтеном, спешно покинул территорию ставки и вылетел в Берлин. По пути на аэродром Гефтен выбросил в окно автомобиля вторую бомбу, которую Штауффенберг искалеченной рукой не сумел привести в действие.
Полковник не мог и представить, что в разрушенном взрывом зале, среди обломков мебели и рухнувших опор, из удушающего тумана вдруг возникнет, пошатываясь, фигура Гитлера. Фюрер с головы до ног был покрыт серой пылью, лишь темнобордовыми струйками из ушей стекала кровь. Правая рука плетью повисла вдоль тела, волосы были опалены, изорванные брюки оголили обожженные голени. Он сделал шаг вперед и был сбит сорвавшейся балкой. Его подхватили на руки, осторожно повели в соседнее помещение, где уже находился лейб-врач Брандт. Он констатировал повреждение барабанных перепонок, ожоги ног, царапины на теле. и только. Жизни Гитлера ничто не угрожало.