— Это?.. Это профессиональная этика. Я не могу вам сказать так сразу.
— Ну, тогда я вам скажу — на человеческом, а не на птичьем языке. Плюс в этой строке означает смерть. Именно ее рекомендуете вы своим друзьям-специалистам самой высокой квалификации в Институте мозга. Вы полагаете, мне неизвестно, чем там занимаются ваши коллеги? Чьи мозги они изучают? У нас ведь очень здоровое общество, сумасшедшего днем с огнем не сыщешь. Получается, я бы пошел домой — а вы тут уже всё решили?
— Поверьте мне, господин регирунгсрат, вы сейчас заблуждаетесь. всё не совсем так. Вы должны понимать, есть инструкции, установки, которые нельзя нарушать.
Медленно, чтобы звук был отчетливо слышен, Гесслиц вырвал страницу из журнала посещений. Смял ее и сунул в карман. Бросил журнал доктору. Потом тихо спросил:
— Хотите что-то узнать? Уточнить, проверить? Нет? И это правильно. — Он стряхнул сигаретный пепел на ковер. — Поверьте, мне не понадобятся ни Уголовный кодекс, ни юридическая мотивация, чтобы свернуть вам шею. Я работаю с группенфюрером Небе. — Его взгляд уткнулся в побледневшего Гау-зе. — Слышали такую фамилию? И мне не составит труда отправить ваши мозги на серебряном подносе в институт к соседям для пересчета извилин — или что там они вынюхивают. — Он встал, перегнулся через стол и, ухватив Гаузе за галстук, прорычал сквозь зубы: — Советую навсегда забыть о том, что Нора Гесслиц была в этом кабинете. Надеюсь, доктор, у вас хороший слух и вы меня поняли?
— Д-да. да, господин регирунгсрат, — придушенно пролепетал Гаузе, пытаясь распустить затянутый на шее железной рукой Гесслица узел галстука, — я даже имени такого не слышал.
— А вот ваше имя я, пожалуй, запомню. — Тлеющий окурок Гесслица прожег зеленое сукно письменного стола Гаузе.
В старом яблоневом саду, разбитом перед клиникой Вайля еще в прошлом веке, на самом краю скамейки, прижав сцепленные руки к груди, очень прямая, неподвижно сидела Нора, дожидаясь Вилли. Он подошел к ней и ласково обнял за худые плечи. Она подняла на него глаза, в которых дрожали слезы.
— Все в порядке, милая, — присев рядом, сказал он. — Доктор сказал, что ты устала, переутомилась. Посоветовал уехать подальше от бомбежек куда-нибудь, где поспокойнее. А что? Я и сам тебе говорил, давно говорил. Но ведь ты и слушать не хочешь.
Нора погладила его по небритой щеке.
— Давай уедем, Вилли, — прошептала она. — Давай уедем.
— Я не могу, — вздохнул Гесслиц. — Меня попросту не отпустят.
Зажатым в кулаке платком Нора промокнула глаза.
— Как ты думаешь, почему вон те воробьи не улетают из Берлина? — спросила она. — Ведь здесь плохо, такие налеты, грохот, пожары. А они не улетают. Прыгают себе, чирикают. Верно, не помнят. Прячутся где-нибудь, а потом всё забывают. Как хорошо, Вилли, забывать. Научи меня. Каждый день заново. Нет ни вчера, ни завтра. Нет беды, нет смерти. Как научиться забывать? Знать только то, что сейчас. Какой покой — знать только то, что сейчас. Если я уеду одна, то и дня не вытяну. Нет, придется тебе меня потерпеть. еще немного.
— Что ты, старушка? — пробормотал Гесслиц. — Что ты?
Уже шестой раз за год, едва не ругаясь вслух, ехал Курчатов на противоположный конец Москвы, практически за город, к невзрачному зданию без вывески, расположенному между Окружной железной дорогой и Парком имени Сталина, в котором разместилось головное предприятие по выпуску графитовых изделий «Московский электродный завод». Отсюда, как и с других заводов, производивших графитовые электроды для электрохимической промышленности, по распоряжению министра цветной металлургии Лома-ко, в Лабораторию № 2 поставлялись большие объемы графита, необходимого для запуска уранового котла. Об истинном назначении этих поставок директора не догадывались и воспринимали их как обузу на и без того перегретом производстве. А Курчатов, по соображениям секретности, не мог им ничего объяснить. Для убедительности был даже запущен слух, будто графит нужен для изготовления алмазов.
Между тем почти неразрешимой проблемой для курчатовцев являлась степень чистоты поставляемого материала, который рассматривался в качестве замедлителя скорости быстрых нейтронов при распространении цепной реакции в делящемся изотопе. Графит должен был быть не просто чистым, а сверхчистым — примесей допускалось менее миллионных долей. Этого производственники понять уже никак не могли и за глаза считали подобные требования блажью академических умников.
Разумеется, Курчатов мог вызвать к себе директора «Графитэла», полномочий хватало, и тот бы приехал, но для него важны были неформальные отношения с людьми, от которых зависело качество нужных ему работ. Потому он сам мотался по производствам, чтобы лично просить и лично ругаться, памятуя о вечном принципе российского бытия: с разгильдяйством надо уметь жить — исправить его невозможно.