— Да хватит уже про своих предков, идиот несчастный! — взорвался Гелариус. — Я ими сыт по горло! И сядьте, сядьте, хватит бегать!
— Конечно, конечно. — Кушаков-Листовский мгновенно очутился в кресле напротив и торопливо пробормотал: — Да ведь и яхта, право слово, одно название — простая лодка с парусом. — В глазах у него пылала внемлющая озабоченность. — Я слушаю, Максимилиан, внимательно вас слушаю.
— Вот и ладно, — успокоенно сказал Гелариус и, нахмурившись, добавил: — Мы поладим с вашим шведом. А вы перестаньте трусить. Когда он появится у вас — а он очень скоро появится, — скажете ему, что ответ из Центра пришел к вам. Приказ — информировать о происходящем и ждать. Скажете: они проверяют.
Разговор шел о Хартмане, который, так и не получив отклика из Центра, в преддверии переговоров с людьми Шелленберга решился вновь встретиться с Листовским, чтобы повторить свою просьбу. Гелари-ус не упустил шанса: за Хартманом установили наблюдение.
И вот теперь, как добрые приятели, они сидели в баре отеля «Ритц», где Хартман (в Цюрихе — шведский юрист Георг Лофгрен) в знак возмещения за нанесенный ущерб угощал Гелариуса коньяком. Оба испытывали друг к другу возрастающую симпатию. Обменялись анекдотами («Голландцы приветствуют друг друга: “Хайль Рембрандт!”, “Хайль Рубенс!” Спрашивают: “Почему не «Хайль Гитлер!»”?» «А у нас, — говорят, — свои великие художники»), посмеялись. («Тогда в Англии следует кричать «Хайль Черчилль!»), выпили («Прозит»), обсудили скачки, особенности управления яхтой в бурю. Гелариус признался, что устал от войны, но не видит выхода из сложившегося положения в Европе.
— Когда-то мы начинали свой путь словами хорошего писателя на устах: «Настоящий немецкий мужчина убивает разбойника прежде, чем тот успевает размахнуться», — грустно говорил Гелариус. — А сегодня, признаться, я затрудняюсь сказать, кто из нас разбойник, а кто жертва. Знаете, в посольстве так думают многие. Но дипломатия, как вы понимаете, — это всего лишь лайковая перчатка на волосатой руке политической власти. Герман Лёнс писал также: «Жизнь означает смерть. Быть — равно погибать». Истины-перевертыши, не находите? С ними можно — как в бой, так и в кабак.
— О, да, вы правы. «Вервольф». Волк-оборотень. Вы помните книгу Лёнса! Я не думал об этом в таком ключе. Нам предстоит многое переосмыслить. Очень многие истины будут сброшены с весов истории. Сегодня это необходимо, как никогда раньше. Знаете, Георг, есть такое финское слово — мюётяхяпея. Оно означает «чувство стыда, испытываемое человеком за дурные поступки других людей». Хоть сам ты ничего плохого и не сделал, но тебе мучительно стыдно, когда смотришь на то, что вытворяют другие. В нашем языке такого слова нет. — Гелариус тяжко вздохнул. — Знаете, Георг, всё чаще это финское слово жжет мое немецкое сердце.
— Конечно, война — это коллективная ответственность. Но солдат все-таки не может нести ответственность за решения генерала, — попытался утешить его Хартман. — Был у меня друг, он любил повторять: что бы ни делалось вокруг, моя задача — сохранить в себе лучшее. Он был отличный парень.
— Был? И где он теперь?
— Он утонул. Подвела навигация. И капитан был ни к черту — смелый дурак.
Расставаясь, они обнялись, пообещав друг другу в ближайшее воскресенье поехать на пикник. По дороге в свой отель Хартман размышлял, насколько случайным было появление рядом с ним этого совестливого немецкого дипломата. А Гелариус до глубокой ночи ворочался в постели: он никак не мог решить, кому будет лучше продать этого русского шведа — американцам или Ватикану?
Мод шла на встречу с радистом. По договоренности ему полагалось быть на привокзальной площади и ждать, когда она появится на противоположной улице. Увидев ее, он должен был одновременно с нею идти вперед по своей стороне до второго поворота налево. Там они встречались, и Мод вела его к только ей известному месту, где находилась рация.