— Ну, хорошо. Сейчас вас отведут в камеру, а я, так и быть, попробую выполнить ваши, гм. указания. — Он усмехнулся, второй раз за вечер.
— Поедем в Берн?
— В Берн? Зачем?
— Какой прозаичный вопрос. В Берн! Просто так, прошвырнуться!
— Гм. А знаешь, я никогда не была в Берне. Говорят, красивый город.
— Я тоже, — солгал он. — Сейчас там лучший сезон. Тепло, не жарко. Солнце желтое, тени долгие. Придумаем какой-нибудь повод. Есть у меня приятель, коннозаводчик, у него имение в пригороде. Там и остановимся. Можно покататься на лошадях. Ты умеешь?
— Ни разу не пробовала. Но готова рискнуть.
— Замечательно.
— Я скажу Виклунду, что у нас встреча со страховщиком. Он, конечно, не поверит, но согласится. Главное, чтобы не догадался о наших отношениях.
— Да, для профессионального разведчика это большая шарада.
— Виклунд умеет создавать проблемы.
— А с чего ему создавать нам проблемы?
— Ты это серьезно? Мог бы заметить как профессиональный разведчик, что он глаз с меня не сводит. Еще со Стокгольма, когда лез ко мне с поцелуями.
— О, вы целовались?
— Целовался он. А я ему чуть язык не вырвала.
— Звучит грозно. Но я почему-то верю. С такими-то клыками.
— Вот ты шутишь, а меня, между прочим, боятся даже собаки. Могу одним взглядом остановить немецкую овчарку. Веришь?
— Взглядом — нет, не верю. Но загрызть ее — в
это очень даже...
— Болтун. Мой милый болтун.
— Отойди от окна. Тебя видят с улицы. Там сейчас будет авария.
— Ну и пусть. Голых женщин они не видели?
— Говорят, самые стройные ножки в мире — у шведок.
— Что, у всех?
— Нет, не у всех. Но у одной — без сомнения.
— А это всё потому, что она любит одного испанца и его щеголеватые усики.
— Так, значит, едем в Берн?
— С тобой — хоть на край света, дорогой.
— Ну, пока ограничимся Берном, а там посмотрим.
Хартман был в смятении. Вот уже два месяца он не мог связаться с Москвой. Между тем контроль за
ним со стороны и шведов, и «Интеллидженс Сервис» заметно усилился, он это почувствовал: теперь приходилось согласовывать чуть ли не каждый шаг, особенно это относилось к переговорам с Шеллен-бергом, которые после покушения на Гитлера постепенно возобновились. Вряд ли это было признаком недоверия, скорее бюрократическим решением, свойственным всем разведслужбам мира. Однако еженедельные посещения музея Кунстхаус, где Хартман все-таки надеялся увидеть советского связного, могли вызвать подозрения. Но что оставалось делать? Кушаков-Листовский заверял, что все запросы от его имени ушли в Москву, однако ответа почему-то так и не последовало. Хартман еще раз отправил открытку с закодированным текстом в Стокгольм — тишина. Вместе с тем растущая ценность накапливающейся информации и уникальная позиция в переговорном процессе срочно требовали прямого контакта с Центром.
Ко всему прочему куда-то пропал Кушаков-Листовский — единственное звено связи со своими. Хартман несколько раз пытался с ним встретиться — безрезультатно. Тогда он решился пойти в дом флейтиста, чтобы поговорить с консьержем. Вспомнив Хартмана как страхового агента, тот поведал, что Ку-шаков-Листовский уже две недели как не появлялся дома, а это весьма странно, поскольку всегда, когда он куда-либо надолго уезжал, консьерж получал у него ключи от квартиры, чтобы поливать растения.
— А собака? — спросил Хартман. — У него, кажется, есть собака.
— Собака куда-то делась, — развел руками консьерж. — Дома ее точно нет. Она шумная, мы бы услышали.
Теперь оставалось одно — вновь побывать в Берне. Возможно, явочная квартира советской разведки на Марктштрассе ожила?
В последнее время Хартман часто бывал в старой церкви Святого Петра. Приходил днем, когда службы уже не было и своды оглашались лишь неуверенными пробами органа, усаживался в дальнем углу и сидел на скамье долго, мысленно разыгрывая незнакомую шахматную партию. Так он приучил себя размышлять.
Одиночество разведчика сродни одиночеству альпиниста, без надежного контакта с могущественным Центром оно ведет к растерянности, и, чтобы не впасть в отчаяние, нужно держаться, пусть без надежды, без срока, но — держаться изо всех сил...
Тем временем новая встреча с людьми Шеллен-берга наконец обрела предметность. Там же, в заросшем саду особняка в Винтертуре, арендованном Майером, после долгого и по большей части бессмысленного обсуждения политической ситуации в связи с покушением на Гитлера, когда, казалось, ничего конкретного уже не будет, Анри Бум, стоматолог из Ризбаха, представившийся «сотрудником сочувствующей финансовой компании», задумчиво протирая очки, произнес: