Он открыл папку, пробежал сухой текст Клауса и стал быстро просматривать фотографии. Камера зафиксировала Майера входящим в особняк Остенза-кена, вылезающим из автомобиля, прогуливающимся по бульвару, сидящим в летнем кафе. Помимо портретов Майера, здесь были фото людей, которые, хоть и не пересекались с ним, но оказались поблизости. Механически переворачивая снимки, Шольц, зевая, думал о собачке — как она там?
Внезапно он замер.
— Что?.. — ошеломленно вырвалось у него. — Минуточку. — Он схватил со стола лупу и навел ее на фото. — Матерь Божья, да ведь это. Не может быть. никак невозможно. Это же.
На террасе летнего кафе, в нескольких метрах от Майера, с сигаретой в зубах, развернув перед собой газету, сидел Франс Хартман.
Оскар Блюм являл собой редкий экземпляр германца — он напрочь был лишен такого краеугольного национального качества, как пунктуальность. Время в его мироощущении представляло из себя некое подобие мысли, иногда важной, иногда пустой, способной возникать и размываться, возбуждать и погружать в сонливость, запутывать и раздражать; он не придавал большого значения мотивации, больше полагаясь на интуицию, чем на математически обоснованный расчет. Оттого и в своей неприспособленности к общепринятой дисциплине он не видел ничего ненормального: время существовало как бы отдельно от него, он забывал о нем или поддавался в зависимости от важности предстоящих событий. Опоздания, забывчивость, рассеянность — не каждый готов был терпеть такое. Человек-порядок, по которому можно было сверять часы, фон Арденне терпел. Он вообще на многое смотрел сквозь пальцы, когда дело касалось группы физиков, которых он годами подбирал, как ювелир подбирает драгоценные камни в задуманное им колье. Блюм относился к категории ученых с так называемым проблеском озарения, его идеи, сами по себе парадоксальные, открывали путь к неожиданным научным решениям. Фон Арденне ценил такие мозги.
Собираясь на работу, Блюм насвистывал мелодию старого марша «Эрика»: «На лугу цветочек маленький расцвел, / То цветок вереска. / И вокруг него кружатся сотни пчел, / Сладкого вереска».
Эсэсовца из охраны он вытурил еще вечером, указав на прописанную в инструкции необязательность сторожить дом по ночам. Тот охотно ушел, оставив в прихожей ключи от служебного «Опеля». По радио все утро крутили старые шлягеры, перемежая их краткими сводками новостей. Диктор резким голосом сообщал: «Лондон шокирован непрекращающимися бомбардировками нашими крылатыми бомбами Фау-1, которые непрерывным потоком обрушиваются на Англию. Британское правительство не в состоянии обеспечить населению надлежащую защиту, поскольку такой способ бомбардировок сводит на нет существующие системы ПВО. Черчилль подвергается жесткой критике во всех английских газетах. Его упрекают в нарушении долга перед нацией. Чрезвычайно высокий прирост наблюдается в сфере производства истребительной авиации.» Далее Геббельс на протяжении двадцати минут развивал свою теорию о тотальной войне, мобилизации ресурсов, реорганизации всех ведомств рейха.
Утро стояло хмурое, воздух пропитан сыростью. Где-то вдали надрывно кричал петух. Подхватив ключи от «Опеля», бодрой походкой Блюм выскочил из дома. Забросил на заднее сиденье зонт и запустил двигатель. Мысленно он был уже в лаборатории. Предстоял экспериментальный запуск модифицированной центрифуги из сплава, созданного по специальной технологии, под названием «бондур». Беда была в том, что при центрифугировании крайне активные газообразные соединения урана — гексафторид урана — быстро разрушали материал, из которого была сделана установка. Об эту казавшуюся тупиковой проблему, в частности, расшибли лоб американцы в Ок-Ридже. Если сегодня в ходе запуска центрифуга выдержит, путь к наработке оружейного урана с ее использованием будет открыт уже в августе. А она выдержит, Блюм в этом не сомневался, поскольку ее уже запускали, и не один раз, а нынешняя демонстрация была запланирована исключительно для военных.
Дорога до поместья Арденне занимала десять— двенадцать минут. Выехав из поселка, нужно было пересечь небольшой лес и пару деревень. Шоссе было абсолютно пустым, мир словно внезапно обезлюдел. Блюму нравилось такое утро, он вел машину не спеша, с наслаждением вдыхая свежий ветер через приоткрытое окошко. Свернул на дорогу, ведущую через лес, и вдали увидел одинокую фигурку, бредущую по обочине. Это была девушка, стройная, в элегантном сиреневом платье и широкополой шляпке, на локте у нее висела маленькая йоркширская собачка. Очевидно, что-то случилось, девушка была явно растерянна. Увидев машину, она замерла на месте, но не предприняла попытки ее остановить — просто смотрела на приближающийся «Опель» Блюма.