— Фройляйн, — затормозив, Блюм пригнулся к противоположной дверце, — у вас всё в порядке?
Девушка беспомощно огляделась по сторонам, словно надеялась увидеть еще кого-нибудь. Но никого не было, и тогда она, приподняв верх шляпы, заглянула в машину.
— Представляете, заблудилась. Глупо, конечно... в лесу. Не могли бы вы подвезти меня до ближайшей автобусной остановки?
— Да, конечно. — Он поспешно распахнул дверцу. — Я бы с удовольствием доставил вас до вашего дома, но, к сожалению, уже сильно опаздываю.
— Ах, это ничего. — Она уселась рядом с ним, и машина тронулась. — Все равно сегодня воскресенье, я никуда не тороплюсь. Если не будет налета, можно даже выспаться.
— Как это вас угораздило заблудиться?
— А, — она легкомысленно махнула рукой, — со мной и не такое может случиться. В поселке, там, откуда вы появились, есть пансион. Мне посоветовали снять номер, чтобы немного развеяться. Места тут красивые. Опять же природа, тишина. Есть пруд. Как будто и не город вовсе. Вот с моим дружочком, — она погладила собачку, — мы и приехали. Оказалось, ни воды, ни электричества. Еда — просто ужас. Людей — никого. Даже патефона нет. В общем, мы сбежали. Собрали вещички, оставили ключи на столе и — улизнули. Да только сюда приехали на такси, а назад решили добираться автобусом. Вот и заплутали в этом лесу.
Заинтересованный взгляд Блюма осторожно облетел ладную фигурку девушки, ее правильный, несколько строгий, но вместе с тем одухотворенный профиль.
— В Берлине все меньше женщин, — сказал Блюм. — Что вас удерживает здесь?
— Работа.
— Где же, если не секрет?
— Как ни странно, в Службе народного благополучия. Хотя всегда хотела танцевать в балете.
— О, вы балерина?
— Была какое-то время. Теперь даже уже не верится.
— Знаете, я всегда любил балет. Но в основном слушал его по радио.
— Чтобы любить балет по радио, надо обладать очень богатой фантазией, — улыбнулась девушка. — Я участвовала в постановках выразительного танца, но не была примой.
— Выразительный танец. Не знаю, что это такое.
— Увы, кажется, я уже тоже. Сейчас не до развлечений.
— Наверное, можно танцевать в кино.
— Что я и делаю, когда смотрю фильмы с Марикой Рёкк, — усмехнулась она.
— Не сочтите за лесть, но Марика Рёкк вам в подметки не годится. Не знаю, как вы танцуете, но выглядите куда стройней и привлекательнее. Против вас Марика Рёкк просто манерная кукла.
— Вы вгоняете меня в краску. Вон, смотрите, у Томми даже нос покраснел.
— Что вы, что вы, это мне впору краснеть. Мы тут одичали в нашей деревне, отвыкли от красивых фройляйн. Остались одни старухи. Как вас зовут, простите?
— Эрна.
— Эрна, — повторил он, словно пробуя имя на вкус.
— Да, Эрна. А вас?
— А я Оскар.
— Вы служите, Оскар?
— Да, работаю... в одном институте, связанном. с электричеством.
— Которого я была лишена?
— Уж простите. Бомбежки. Если бы я знал, зубами соединил бы контакты.
На виллу фон Арденне в Целендорфе съехались очень разные люди. Прибыл Шпеер, рейхсминистр вооружения и боеприпасов. Он скептически относился к работе физиков по созданию чудо-оружия, уверенный в том, что, в условиях прекратившихся поставок вольфрама из Португалии, урановое сырье следует направить на оснащение определенных видов боеприпасов. Шпеер заранее был настроен на противоречие, независимо от результата. Приехал фон Браун: именно его люди занимались разработкой сплава для центрифуги «бондур». На роскошном лимузине доставил себя в Целендорф генерал Крей-пе, представлявший верховное командование люфтваффе. В отличие от Шпеера, Крейпе готов был поддержать любой исход — оно и понятно: две недели назад Гитлер со скандалом отстранил от дел и едва не отдал под суд фельдмаршала Мильха, заместителя Геринга, за срыв производства реактивных бомбардировщиков. Разумеется, присутствовал и рейхсминистр почты Онезорге — все финансирование уранового проекта Арденне шло через его ведомство, в то время как по дипломатическим каналам была пропущена информация, что Гитлер посадил своих ядерных физиков на голодный паек. От Гейзенберга прислали Багге. Он скромно стоял в сторонке, не решаясь открыть рот и вообще как-либо обнаружить себя в присутствии столь высокопоставленных господ. С Гейзенбергом Арденне пребывал в состоянии тщательно завуалированного соперничества: оба относились друг к другу с холодным, вынужденным уважением, как два боксера, бьющие партнеров на разных рингах и не решающиеся на матч-реванш. Был среди наблюдателей и Шелленберг, который вел себя так, словно оказался на светском рауте, он непрерывно шутил, ругал англосаксов, перемещался от группы к группе, курил дорогие сигары.