Одетый по такому случаю в парадную черную форму штандартенфюрера, высокий, широкоплечий, движения плавные, изящные, чем-то неуловимо напоминающий холеного ольденбургского скакуна, фон Арденне пригласил собравшихся в свою лабораторию.
По завершении экспериментального запуска, показавшего, как происходит расщепление атомного ядра и при этом сама центрифуга осталась в целости — материал устоял перед агрессивным воздействием гексафторида урана, все собрались в зале приемов. Пожав руку Арденне, Шпеер быстро удалился.
Оставшиеся говорили обо всем, кроме увиденного, ибо эксперимент был лишен зрелищности. Когда ассистент Арденне включил верхний свет и произнес: «Всё», — многие испытали легкое недоумение. Впрочем, за ужином, при свете свечей и зашторенных окнах, было разъяснено главное — работа по сборке урановой бомбы входит в решающую стадию; если чудо-оружие появится к Новому году, можно рассчитывать на перелом в войне, что стало поводом к первому тосту. Все взбодрились, зашумели. Фон Браун о чем-то тихо, не обращая внимания на окружающих, переговаривался с фон Арденне.
— Вам не кажется, что Гейзенберг топчется на месте? — спросил Онезорге у Шелленберга.
Шелленберг знал, что Институт физики и лично Гейзенберг отказали в сотрудничестве Онезорге, посчитав, что в науку лезут профаны, поэтому ответил уклончиво:
— Мне трудно судить. Но я думаю, что пусть. Как там у древних китайцев: муравей в движении делает больше, чем дремлющий вол.
— Муравей, — рассмеялся Онезорге. — Это точно сказано. Надо бы записать.
— А я слышал, что русские ловят атомы сачками и расщепляют их, как орехи, с помощью кирпича, — пошутил подвыпивший полковник из ОКВ, на что Шелленберг вполголоса, без тени иронии, заметил:
— Возможно. Но если это так, полковник, то нам крышка.
Что касается Блюма, то для него день прошел как в тумане. Он дежурно реагировал на вопросы и делал все, что от него требовалось, но все мысли его, все желания летели в завтрашний день, туда, на Алек-сандерплатц, где в пока еще работающем кафе «Роза» он назначил свидание Эрне.
Эрна было вторым именем Мод.
В своей просторной и вместе с тем уютной, богато и плотно обставленной сотнями вещей и вещичек квартире на Миттенквай, в халате, надетом на пижаму, всклокоченный после сна, Кушаков-Листов-ский самозабвенно занимался любимым хобби — клеил модель очередного самолета для заботливо выставленной в отдельном шкафу коллекции, которая насчитывала уже два десятка блестяще выполненных, аутентичных экземпляров крылатых машин, когда в дверь позвонили. Светлые брови Ку-шакова-Листовского удивленно взметнулись кверху. Кто бы это мог быть? В такую рань он никого не ждал в гости.
Сунув босые ноги в шлепанцы, с кисточкой и клеем в руках, он подошел к входной двери. Помялся немного, прислушиваясь, накинул цепочку и отпер замок.
На пороге стоял Чуешев. Широкая улыбка буквально заливала его круглое, простовато-добродушное лицо.
— Утро доброе, Дмитрий Вадимович, — на чистом русском языке произнес он. — Не ждали?
Потребовалось усилие воли, чтобы справиться с замешательством, однако детская растерянность в выражении лица Кушакова-Листовского сразу выдала его чувства.
— По правде сказать, не надеялся вас увидеть, — смущенно пробормотал он, снимая цепочку с петли. — Вы же сами сказали, что уезжаете. Проходите, пожалуйста.
— Благодарю. — Чуешев прошел внутрь, озираясь по сторонам. — Ого, да у вас, как в музее: картины, бронза. А это что на стене висит, лапти?
Пухлые губы Кушакова-Листовского дрогнули в горделивом изгибе.
— Да так, милые пустяки из семейного прошлого, — бросил он, приподняв подбородок. — Не помню, говорил ли я вам, что я дворянин в шестом поколении? Вот этот штабс-офицер Преображенского полка в каске из желтой меди с серебряной Андреевской звездой, — он торжественным жестом указал кисточкой на акварельный портрет, — мой прадед, храбрый участник войны с турками. А это, — он перешел к рыжему фото, на котором разместилась семейная группа, — наша фамилия в полном, так сказать, составе: дед, отец, бабушка — старый купеческий род. Кожевенная фабрика в Ораниенбауме — не слышали? — верфи, текстиль — все это мы, Кушако-вы-Листовские. У нас и в Москве было, да. Фамильный дом. Дача в Мацесте, имение под Вязьмой. Так и слышу: скрипят ступеньки, пахнет корицей — ах! У нас все это отобрали после восстания... Нет, я не жалею, — спохватился он, бросив быстрый взгляд в затылок Чуешева. — Ход истории неумолим. Меня радует, что дела моих предков служат новой России, что они востребованы, так сказать, в новом мире... А я думал, что вы уехали, господин. м-м... Хоппе.